Авторский дебют Клейменова захватывает не сюжетной интригой, а акустической драматургией. Камера будто регистрирует пульсацию города-улья, где насекомьими маршрутами блуждают люди. Главная героиня, звукорежиссёр Лика, отличает каждый шорох, но собственный голос теряет. Её поиск тишины превращается в топографию внутреннего ландшафта: улицы-пластинки, подъезды-камертоны, окна-диафрагмы.
Кинематографический контекст
Постнеонео-нуар тут соседствует с соникапитализмом — теорией, согласно которой звук используется как валюта внимания. Режиссёр помещает действие в полиритмичную среду: бетонные кладки дрожат низкочастотным гулом, светодиоды мерцают фантомными партиями фагота. Оператор Инга Ворожейкина работает при сверхдлинной выдержке, из-за чего фонари оставляют аурические шлейфы, напоминая о понятийном аппарате Беньямина «aura perditio» — «сияние утраты».
Музыкальный акцент
Композитор Дамир Шубин собрал партитуру из полевых записей: трансформаторные будки, трансцендентный перезвон трамвайных рельсов, редуцированный глас церковных колоколов. В монтажной фонограмме спрятан futz-track (искусственно искажённая речь), который слышит лишь зритель с острым слухом: «Angels don’t buzz, they rustle». Эта фраза — ключ к названию. Ангелы здесь теряют привычный резонанс арф и труб, звучат, как смятые страницы Библии.
Этический резонанс
Сюжетный поворот — исчезновение звукового архива Лики. Молчание, заполняющее её студию, проявляет эффект катахрезы: слово лишается смысла, и звук становится словом. В кульминации героиня записывает тишину в кафедральном сквоте — заброшенном храме, захваченном уличными перформерами. Запись длится 4’33’’ – прямое отсылание к Кэйджу, но режиссёр вкладывает иную оптику: вместо нулевого уровня шума слышен суббазовый рокот крови, усиленный контактными микрофонами.
Образ ангела трактуется через апокатастасис — древнее представление о всеобщем восстановлении. В ленте архаическая идея встречает урбанистический шум, рождая гибрид. Камео музыковеда Софии Агаповой вводит термин «омбрафония»: звучание тени, присутствие отсутствия. Когда Лика берёт последний дубль, зритель различает в спектре ультразвуков крик стрекозы, финальный титр подтверждает: запись сделана реальными животными-палеоарфами — так называют стрекоз в акустической энтомологии.
Сценарий отказывается от моралистических оценок. Герои не искупают грехи, а трансформируют их в частотный диапазон. Клейменов избегает привычного катарсиса: экран гаснет без музыкальной коды. В зале остается резидуальный писк неоновых ламп — реальный саундтрек, подчеркивающий пересечение художественной и физической реальностей.
На тех уровне картина демонстрирует редкий баланс аналоговой и цифровой стилистики. Съёмка ведётся на 16-мм плёнку «Orwo NC500», затем сканируется в 8K. При цветокоррекции колорист использует LUT «Amber Hiss», вызывающий у зрителя эффект синестезии: кадр пахнет нагретым янтарём. Это не трюк, а продуманная стратегия: обонятельная память активизирует теменную долю, усиливая эмпатию к акустическим объектам.
Актёрская партитура опирается на «вербофруст» — метод, предложенный литовским режиссёром Княшевскисом: текст проговаривается шёпотом через закрытые зубы, создавая в голосе негласное сопротивление. Исполнительница Лики — Карина Саблина — сохранит надрывный свист между зубами даже во время паузы, придавая словам фактуру нарезанной плёнки.
Фильм рисует портрет мегаполиса без привычного панорамирования. Дроны поднимаются лишь единожды, чтобы показать растрескавшуюся крышу студии, где трещина образует форму серпентины — символ инфинитивности. Каждая локация становится акустической капсулой: станция метро «Арфа», рынок «Жужжалка», чердак «Трофоний». Прописи названий включены в титры и функционируют как микротаблицы шумовой топографии.
Зритель слышит, как время оседает пылью на плёнке. «Ангелы не жужжат» обращается к памяти не через ностальгию, а через феномен хронотопической реверберации: пространство запечатлевает звук, а звук поддерживает память пространства. Когда титры заканчиваются, в зале ещё пару секунд висит фантомный аккорд — сопрано громкого шёпота.
Клемёнов выпускает картину в год пятисотлетия смерти Пьера Андруэта, автора трактата «De Silentio». Режиссёр не цитирует трактат напрямую, однако в пресс-ките мелькает строка: «Tacitum Dei cor, sonorum cives». Сердце молчаливо, однако горожане звучат. Фильм предлагает не ответ, а диаграмму вопросов: к кому адресован звук, если он растворён в сигнале сотовых вышек? кому принадлежит тишина, если она математически равна спектру 0 Гц?
Показывая фестивальную копию в Роттердаме, Клейменов отключил систему Dolby Atmos, оставив стерео. В результате ораторное пространство зала превратилось в конфабулятор — устройство, порождающее мнимые отражения. Публика слышала иллюзорное жужжание, которого нет в мастер-треке. Ироничная рифма с названием сработала: ангелы не издают звука, зритель дорисовывает его сам.
Картина отмечена премией «Золотой дискрет» за экспериментальную режиссуру. Жюри подчеркнуло «метамодернистскую смирну» — термин, определяющий притор гуманизма в условиях технологического шума. Уточню: смирна здесь аллюзия на аромат ладанника, обламывающий резкие пики в спектре.
«Ангелы не жужжат» завершает линию фильмов, исследующих акустику отсутствия, начатую «Белым шумом» Баумбаха и «Sound of Metal» Модера. Клейменов идёт дальше, предлагая не терапию слуха, а топологию недосказанности. Лента расширяет границы восприятия, позволяя услышать невысказанную фразу: «Молчание не гудит, оно дышит».
