Лента парижского режиссёра Тома Кайе переносит зрителя в ближайшее будущее, где внезапная мутация превращает людей в гибридные организмы, сочетающие человеческие и звериные черты. Через историю отца-одиночки Этьена (Ромен Дюрис) и его сына Эмиля (Пол Кирше) тонко вычерчивается драма принятия и утраты.
Картина снята во французском департаменте Ланды, зелёные полотна сосновых лесов и сырой океанический воздух формируют визуальную симфонию, напоминающую полотна Анри Руссо, если художник воспользовался бы камерой Arri Alexa. Оператор Давид Кошар использует длиннофокусную оптику, позволяя повседневным предметам парить на фоне тщательно расфокусированного лесного марева.
Внутренний ритм задаётся перемещением ручной съёмки и планового статичного кадра, вызванным желанием подчеркнуть человеческую хрупкость перед стремительными биологическими изменениями.
Образы и их пластичность
Трансформации здесь лишены привычной голливудской эстетики «монстра». Кайе вводит термин «неофауна», заимствованный из научной публицистики Франсуа Сармира. Неофауна — существа, находящиеся на границе таксономической системы Линнея, чья кожа пронизана узорами рёберных перьев, а глаза сохраняют меланхоличную человеческую тоску. Режиссёр филигранно работает со звуком дыхания, подчёркивая разрыв между новой плотью и прежней памятью.
Диалоговая партитура избегает чётких диагнозов, вместо медицинских терминов персонажи обмениваются полузабытыми латинскими названиями растений. Благодаря такому приёму мифологизация мутации превращает научный дискурс в поэтический.
Музыкальная партитура
Композитор Андреа Ласлоо де Симоне строит саундтрек вокруг архаического инструмента гармонифон. Мягкий тембр органоподобного устройства сочетается с электроакустическими текстурами, формируя эффект акустического палимпсеста. В одной из ключевых сцен шум крыльев гибрида свернут в цифровую реверберацию так, что границы между музыкой и фоли звучанием стираются.
Тема Эмиля написана в экатонтическом ладу — редкая средневековая модальность, использующая тетракорд с понижением второй ступени, благодаря чему мелодия цепляет слух тончайшей тревогой. В финале композитор вводит цитату из «Choral des mutanten» нидерландского барокко-автора Яна Питерсзона, создавая межэпоховый звуковой мост.
Социокультурный контекст
Сюжет бескомпромиссно вскрывает страх перед иным телом. Французская пресса увидела в мутации аллегорию миграционного кризиса, тогда как экологисты считают отсылку к коллапсу биоразнообразия. Интересен публичный дискурс вокруг термина «человек-зверь»: одни призывают к гуманизму, другие предпочитают сегрегацию, что отражает поляризацию позднего капитализма.
Киноязык Кайе роднит проект с «Антихристом» Ларса фон Триера и «Владением» Анджея Жулавского: эмоциональный реализм соседствует с гротеском, а граница между ними тоньше, чем мембрана летучей мыши. Вместо прямой речи часто звучит низкочастотное бормотание, создающее эффект глоссолалии.
Герои движутся сквозь кадр, подобно фигурам на средневековой фреске: плоскостная перспектива подчёркивает коллективную вину перед природой. Художник-постановщик перекладывает принципы классицистской композиции на футуристические декорации, где дорожные знаки покрытыыты лишайником, а бензоколонки служат насестом для гибридных воронов.
Картина уже получила премию «Сатурн» за грим и визуальные эффекты, доказав, что умеренный бюджет не препятствует инновации. В ту же ночь на фестивале в Лионе жюри ввело новый термин — «физиономельтинг», обозначающий плавное растворение выражения лица в мутагенной маске.
Как историк культуры, я воспринимаю «Королевство зверей» как энергичный манифест постгуманистической мысли. Лента вскруживает голову не кровью, а образной смолой, сочащейся из трещин привычной антропоцентричной картины мира.
Финальный кадр: Этьенн и Эмиль стоят на обрыве, крылья полупрозрачны, ветер гонит стрекоз. Немой аккорд оставляет в зрителе сладостную тревогу, сравнимую с послевкусием зелёного абсента.
