Сам фильм выходит в январе 2025-го под шифровкой «неон-соул боевик». Режиссёр Дамьян Ларри берёт сценарий, сверстанный без купюр, и предлагает хронику одной ночи. Город дышит стихийно, словно органный аккорд, и каждый преступный перекрёсток отражает ту же частоту, что и баритон Маркуса Гранта – героя, плутающего между кодексом чести и контрактом на жизнь.
Город как саксофон
Когда оператор Оливье Седжвик поднимает дрон между небоскрёбами, медные отблески рекламы формируют крещендо. То же слитное дыхание рождает тенор-саксофон Рэя Рэндалла, записанный через винтажный ламповый тракт. Объектив и саксофон двигаются в унисон, создавая эффект «козырьковой субъективности» – зритель видит мир со смещённым центром тяжести.
Травма и ритм
Сюжет строится вокруг ранения героя: пуля цепляет слуховой нерв, и ему слышатся фантомные обертоны. Ларри превращает травму в драматургический метроном: каждый раз, когда ударяет бас, Маркус вздрагивает, а монтаж переходит в тройной метрик-хитч. Такой приём создаёт хиазм между физической болью и джазовой импровизацией.
Вокруг Маркуса движутся контрагенты, будто додекафонические ноты: Матильда в кожаном хаус-кимоно, вокодерный киллер Дуб Харад и вышедший в тираж продюсер Эндрю Вонг, чьё имя вспыхивает на афише, словно дежавю. Каждый персонаж несёт собственный тембральный диапазон, различимый слухом: от алюминиевого шороха до катакомбного суб-баса.
Аудиовизуальный сплав
Композитор Сиена Брукс сводит фанк, глитч и хард-боп в единую партитуру, используя полиспаст — систему синхронных петель, знакомую театральным инженерам. Звуковые канаты подхватываетют кадры, и экран будто натягивается меж колонок. В кульминации полиритм дробится, ритм-секция уходит в пульсацию 7/8, а зрительный зал получает акустический форшок, предваряющий взрыв сюжетного стресса.
Ночью улицы дышат неоном, однако подслой визуального пирофора раскрывает мегаполис как постколониальный палимпсест: испанская лепта в названиях кварталов, афро-карибские граффити, японская сталь в небесных мостах. Ларри выдаёт социологический комментарий без лозунгов, опираясь на контраст текстур — гладкий хром поверх шероховатой кирпичной кладки.
В памяти всплывает трилогия Гордона Паркса и поздний Уолтер Хилл, хотя новый фильм тянется скорей к брит-нуарной школе: малиновый фильтр, хлизический свет, минималистичная хореография рукопашных сцен. Фигура Маркуса пропущена через концепт «мрачного мужского потлатого благородства» — термин Х. Х. Блэквуда, подразумевающий энтропию идентичности под прессингом мегаполиса.
По финальным аккордам шансона «Les Couloirs de Chrom», раздавленного бэйс-дропом, я выхожу из зала с чувством, что хронометраж перевёрнут, как виниловый сэмпл задом-наперёд. «Trouble Man!» не даёт хэппи-энда, оставляя послевкусие перца на губах, врождённый свинг и желание ещё раз проследить, как саксофон превращается в улицу.
