Полуночная премьера «Одержимые: наследие дьявола» приковала внимание секции Midnight Madness на Берлинале-2024: авторы дали зрителям гремучий коктейль готики, психологии и телесного ужаса.
Режиссёр Мартин Кляйн, отполировавший визуальный язык на рекламе парфюмов, ввёл в сюжет полумифическую линию о дьявольской династии, существующей параллельно буржуазной Европе XIX века.
Фабула без маски
Драматургический узел затягивается вокруг молодой органистки Адель Тафф, прибывшей в полуразрушенное имение Вессель, где хранится нотная рукопись «Missa Inversa». Партитура будто живёт собственной волей: каждое исполнение ускоряет процесс одержимости, высушивая кровь музыканта. Сопротивление бессильных окружающих лишь подчёркивает герметичность кошмара.
Кастинг отдаёт дань немецкому экспрессионизму: бледнокровная Клара Рейх гнездится в роли Адель, Филипп Усс, высоченного роста и с лицом сороки, рисует антагониста — хрононавта Людвига Весселя, питающегося чужими страхами.
Сценарий опирается на технику palimpsest-horror: каждое новое событие просвечивает через старое, словно сквозь пергамент с отскобленными буквами. Гипертекст усложняется латинскими вставками, письменами фенештааля (устаревший австрийский диалект), цифровыми записями сеансов ЭЭГ.
Звук как инферно
Композитор Эстер Лааксонен применила гранулярный саунд-дизайн: микросэмплы церковных органных тремоло демодулированы обратной свёрткой, вызывая фантому ухо (illusio auris) — субъективную вибрацию, способную провоцировать сомнабулизм. Дроны низких октав сочетаются с хоровыми глиссандо, нарушающими традиционную каденцию.
В кульминационной сцене музыкальный ряд переходит в инфроморфу — звук расслаивается на полёт гармонических привидений, создавая ощущение пространственного разлома. Камера Фабиана Гейтнера сдвигает фокус вручную, придавая кадру пульс кровяного давления.
Киноконтекст и родословная
Фильм подхватывает эстафету от «Наследников пустоты» Ингера и «Чёрной мессы на колёсах» Вилотти, где демонический мотив трактуется генетически. Однако у Кляйна потусторонняя сила предстает корпоративной корпой, пакетирующей души в долговые расписки. Такой социальный вектор отзывается после кредитной сценой, где биржевой тикер превращается в латинскую литанию.
В визуальном ряду угадываются отголоски «Кабинета доктора Калигари»: подчёркнутая диагональ декораций, смоляная чёрная краска, сценографические тени из гипсовых панелей. Сверху сплавляется неон-нуар: холодный ультрамарин попадает на старинные витражи, вызывая смену полихромии при каждом движении камеры.
Риторика актёрских жестов подражает Butoh-танцу: рваные паузы, микроконтролируемый тремор пальцев, маскообразные лица. Такой телесный код создаёт «отрицательный катарсис» — феномен, при котором зритель испытывает освобождение через усиливающийся дискомфорт.
Тематика наследия выводит к понятию Культуртрегер (от нем. Kulturträghe — инерция культуры): гнетущий груз исторической вины передаётся биохимическим путём, словно вирус. Кляйн превращает генеалогию в криптовалюту страха, торгуемого на теневых аукционах.
Красный крой кровавой накидки Весселя напоминает плащ кардиналов Урбана VIII, а граффити на стенах цитируют «Malleus Maleficarum». Противодействиятвие обескровленной органистки и демиурга-биржевика приобретает диалектический накал, где звук берёт на себя функцию оружия.
«Одержимые: наследие дьявола» ложится на карту европейского ужасного кино двадцатых годов как анти-комфорт-муви: фильм вымораживает спокойствие, словно скрип дверных петель в пустой соборной темнице. Феноменологическая глубина ленты подталкивает к пересмотру привычных жанровых классификаций, границы между готическим реваншем и финансовым триллером частично растворены.
