Лента Алисы Аксеновой приковывает с первых секунд: черный экран, затем едва видимая вибрация света напоминает микро-афтеримпринт — зрительный след, возникающий после вспышки. Я мгновенно ловлю себя на ощущении, будто наблюдаю не кадры, а нервные импульсы, проецируемые прямо из черепной коробки персонажа.
Сюжет конструируется вокруг молодой архитектор киева, приглашаемой исследовать заброшенную обсерваторию в Каракурт-Степи. Снаружи здание похоже на распухший хитиновый панцирь: купальные секции, покрытые отсыревшей резонансной пленкой, отражают закат гирляндам огненных клякс. Внутри Ева оказывается втянутой в «амнисиархию» — авторский неологизм сценаристки, обозначающий иерархию забытых эпизодов жизни, вторгающихся в реальность через физические объекты.
Муравейник воспоминаний
Фильм использует структуру palimpsest-cut: каждый следующий эпизод частично стирает изображение предыдущего поверх монтажа, создавая «кинопалимпсест». Режиссёр применяет прием «обратного киплинга»: герой объясняет действие, которое еще не произошло, и зритель затем наблюдает исполнение предсказанного, ощущая тревожную предопределённость. В кульминации появляется тессерактовая декорация — комнатный куб с квик-щелями, внутри которого звук проходит быстрее света по закону Лармора-Фейсена, отчего мимика героев обгоняет фразы на доли секунд, создаётся эффект нелогической лип-синхронизации, подчеркивающий расслоение времени.
Анафора звука
Композитор Марат Ордынов сводит партитуру к трём тембровым слоям: инфразвуковой гул (14 Гц), стеклянный крещендо глиссандирующих глюкофонов и вокодированный дыхательный рисунок актрисы. Этот триптих повторяется анафорически, но каждый раз с изменённой «клерономией» (наследованием микротем). В финале гул разлагается на субгармоники, напоминая о феномене «периодического лифта» Шульца — иллюзии бесконечно падающего тона. Звуковая ткань задаёт эмоциональную антаблем, где каждое резкое молчание звучит громче симфонического тутти.
Психогеография павильонов
Оператор Саркис Галоян снимает на редкий негатив Orwo UN54, придающий зерно размером 11 микрон. Свет деликатен: валентино-флэр (пятно света за границей кадра) будто насекомое, рвущиеся усики которого ощутимы тактильно. Камера часто зависает в «архитектонике стохастической точки» — статичной позиции, где глубина резко уходит в размытие уже на первом плане, превращая даль восприятия в абстрактное пятно. Пространство перестаёт подчиняться перспективе, превращается в гастронимб — психологическую тюрьму, где желудок сворачивается от клаустрофобии.
Авторское высказывание выводит тему апокатастасиса: идея всеобщего возвращения, перетолкованная в хоррор-ключе. Персонажи считают, что каракурт — не паук, а энтропийная сущность, пожирающая шрамы прошлого ради восстановления исходной пустоты. Последний кадр: зрачок Евы заполняет экран, зрачок делится на две полусферы, между ними — мерцающий горизонт. Свет гаснет. Я остаюсь в зале, чувствуя, как плёнка шевелится в катушке, будто совершает последний выдох.
«Внутри каракурта» дарит редкий опыт киногнилого катарсиса, где красота разложения оказывается убедительнее стерильной живучести мейнстрима. Лента уже заняла место в моей личной фонотеке образов: там, где хранятся фильмы-хироманты, раскрывшие ладонь зрителя и убедившие его, что линия жизни начерчена вовсе не там, где ожидалось.
