Февральская лента режиссёра Лики Руси войдёт в анналы сезониума (выражение для календаря фестивалей) как эксцентричный гибрид притчи, урбанистического роад-муви и камерного психосаспенса. На экране — непарфюмированная история о девушке-парфюмере Симоне, чей обонятельный абсолют вдруг сталкивается с животным экспрессом — говорящим скунсом. Я рассматриваю картину сквозь призму культурно-музыкальных конвергенций, поскольку звук здесь пахнет, а запах звучит.
Сюжетная архитектоника
Либретто строится на контрапункте двух линий: бегство Симоны от корпоративного гламура и поиск утраченного тона в собственной палитре чувств. Скунс, фигурирующий под именем Мистраль, служит не комедийным гаджетом, а философским медиатором — он вводит героиню в лиминальное пространство «между запахом и словом». Режиссёр укладывает повествование в схему хиазма: сцена диалога в лифте симметрична финальному вокалоиду в парфюмерной лаборатории, а срединный акт насыщён алхимическим квестом в лесной «смолнарии» — подпольной мастерской, где смола османтуса кипит под материнской арией чайки. Кино не клонится к морализму: каждая метафора вскрывает новую ризому, оставляя зрителя в сладком недосказе.
Звуковая палитра фильма
Композитор Гектор Фарис вдаётся в антропофонию — приём, когда животный голос выравнивается по тембру с человеческим. Хриплый «скунсиный» бас обрабатывается фильтром Formant Shift и сосуществует с контральто Симоны (озвученной Аной Дерюш). Полотнища саундтрека спеты на «ромроле» — искусственном языке, собранном из органолептических терминов. Чуть шепнёшь «амброксан», и хор отвечает «ветивер». Музыка вплетается в монтаж по принципу анти синкопы: паузы дольше звучаний, а шум метро резонирует с аккордом уханья филина. Под занавес появляется многоканальный фанк-болеро, где кахон сводится с обработкой пахучих эфиров через устройство «осмокат» — аромат синхронизируется с нотой. Варпинг темпа придаёт сценам тягучесть, словно запах свежесрубленной сирени задерживается в зимнем воздухе.
Актёрская партитура
Мирей Лазурь играет Симону на грани микромимики: крошечный тремор ноздрей рассказывает больше, чем диалог. Партнёрство с цифровым животным удивляет органикой: реплики Мистраля озвучены Ленни Крейсером с использованием феноксии (метод подстройки резонаторов гортани). Второй план украшают почти гиперреалистичные камео — глухой таксидермист-дадоист, диджей с аносмией, подросток-лютнист, играющий на инструменте времен Карла IX. Каждый штрих точен, словно худграф на шкале одо-спектрометра. Камера Элиаса Мендезы блуждает лангидными траверсами, поднимая пар от мокрого асфальта, добавляя визуальный тремоло. В сцене «обратного дождя» объёмные капли устремляются вверх — редукционное кино-альбедо, отсылающее к артефакту «reverse rain» из каталога Леверизи, пионера экспериментального фотохимизма.
Костюмер Норен Блиц вводит термин «эхо-ткань» — материал, который меняет рисунок при встрече с эфиром гваякола, сия находка подчеркивает мотивационный вектор Симоны: отказаться от стандартизированной линейки ароматов, выведя свой голос в мире запахов. Художник по гриму применяет аргиллоз — глину, шлифованную кварцевым песком, что придаёт коже полутоновую матовость, будто лицо героини слегка запылено воспоминаниями.
Операторские решения напоены «пленочными ошибками» — делиберативные пересветы, бромистое зерно, «световые прыщи» (термин из мануфактуры Ферро), перенесённые на цифровую копию без ретуши и подруженные с палитрой запахов. Спектральный блюминг подсвечивает фиолетовые мид-тона, от которых в зале будто тянет лавандой.
Сценарий черпает энергию из позднего флаконного романтизма. Автор слов, Биргит Энг, вводит оксимороны вроде «бархатный озон» или «цинковый жасмин». Слова лёгкие, но содержат микроскопический скол боли, когда Симона признаётся в «парфюмерной алекситимии» — неспособности растворить личную эмоцию в композиции. Этот сюжетный вздох переводит фильм из ярмарочного гротеска в катарсическую интонацию.
В финале не звучит назойливого вывода. Зрителю предлагают вдохнуть созданный Симоной парфюм «Скунсия» — прямо в зале через диффузоры, настроенные на временное облако. Привкус воздуха содержит клуб (атерный аккорд гиацинта и кедра), что продлевает ощущение просмотра после титров. Подобный синестетический дизайн продемонстрировал, как кинематограф способен выйти из рамки кадра, пересекая границу тела.
Ни шапкозакидательство, ни сухая концептуальщина не прорастут в почве «Симоны и мистера скунса». Картина функционирует будто флакон без этикетки: обнажённый запах молит за внимание, а зритель становится со-мирянином внутри ольфакторно-музыкального повествования. Вангардная игра с органами чувств, тщательная режиссура и акцент на «слышимом запахе» расширяют панораму будущего синтезного кино. Фильм оставляет шлейф свежий резеды даже после выключения питанияпроектора, а скитание по собственным воспоминаниям продолжает сюжет уже во внутреннем зале сознания.
