Я вырос среди катушечных магнитофонов, плёнок «Мосфильма» и стопок поэтических сборников. Нити сюжетов, звуков и строк переплелись так плотно, что всякий развод в глазах оставлял не бытовую хронику, а разомкнутый аккорд. Поэзия отзывается на этот аккорд мгновенно: в ней слышен хруст обручальных колец, уходящий реверберацией в пустоту кухни, где по ночам гаснет свет.
Первая строфа подобна первому крупному плану. Камера фиксирует детали: чашка с трещиной по эмали, перекошенное фото на стене, тень на щеке героя. Версификация придаёт предметам дополнительный вес: дольник отдаёт нервный ритм шагов, хорей рубит пространство, как монтажная склейка. В такие мгновения я чувствую себя монтажёром чужой боли — вырезаю лишние вздохи, оставляю только чистый импульс.
Поэтический нерв
Развод впечатывает в стих автоматизм будней: «ключ — замок — чемодан». Однако под обёрткой рутины живёт бластема — термин Павла Флоренского для творческой клетки, стремящейся к росту. Бластема заставляет строку ветвиться, выламывать привычные рифмы. Энджамбмент (перепрыгивание фразы через строку) разрывает дыхание, словно недосказанное «прости» в коридоре. В тот миг язык переходит из разговорного регистра в электростатический, каждая пауза по краю искрит.
Когда читаю подобную поэзию на публике, приглушаю свет до полумрака. Слово тогда пульсирует, будто дорожка на осциллограмме. У слушателей срабатывает эффект «Кулешова наоборот»: кадр внутри головы подгоняется под ритм, а не ритм под кадр. Слёзы зрителей меня не смущают — они сродни редкому аккорду секунд-аккорда на терменвоксе: тонкий визг, способный прорезать стену молчания.
Синкопа утраты
Музыканты хорошо знают состояние «фермата боли» — знак, который держит звук дольше указанного. В стихах о разводе ферматой становится многоточие. Оно растягивает тишину, пока в памяти звенят совместные песни. Синкопа, выкрашенная в минор, подталкивает строку к срыву: ударение прыгает мимо сильной доли, как сердце, теряющее привычный ритм. В такой момент возникает рифма-эха: «стаканы — обманы», «письма — бездна». Сам звук «а» гудит, словно открытая пустота зала после окончания показа.
Композиторы пользуются понятием «сенсация резонанса» — редкое совпадение частот, вызывающее дрожь в предмете. В поэзии о разводе резонанс запускается упоминанием запаха бывшего дома или забытых тапок в прихожей. Из этих «малых ключей» складывается партитура расставания. Я советую чтецам держать тембр на уровне субтонного шёпота: так слышен даже треск воображаемой пластинки, обмотывающей комнату.
Экран без финальных титров
Кино привыкло завершать драму фейдом, на развод живёт без титров. Он продолжается шрамом в почерке, паузой в переписке, скрипом неисправного стула. Поэтому финальные строки подобных стихов чаще купируются, чем завершаются. Я воспринимаю такой приём, как «чёрный кадр» — внезапное отключение проектора, после которого зал остаётся в абсолютной темноте.
В аудиториях, где обсуждают эту тему, зрители делятся своими текстами. Аматорская строка иной раз хрупка, однако подлинная боль спасает её от пошлости. Я предлагаю использовать термины кинопроизводства: «ракурс сердца», «диафрагма памяти», «глубина резкости ощущений». Слова выстраиваются, словно кадры раскадровки: начало — встречный свет, середина — контровой, финал — тьма без источников.
Литературная антология разводов не замыкается на скорби. В ней звучит резилиенция — способность материала возвращаться к прежней форме после нагрузки. В музыке аналогичную функцию выполняет каданс: гармоническое разрешение, закрывающее фразу. Поэзия откладывает каданс до конца читательской жизни, оставляя разрыв открытым. В этом я вижу терапевтическую силу: пространство для дыхания, где каждый сможет вставить собственный аккорд и пережить тишину.
