Сюрреализм в кино — поле, где реальность растворяется, будто сахар в абсенте. Лента пробуждает сомнамбулическое зрение, заставляя чувствовать момент между сном и бодрствованием. За десятилетия у руля подхода стояли режиссёры с разными темпераментами, но c единой тягой к парадоксу. Я погружался в их работы многократно, замечая скрытые переклички с авангардной музыкой, картинной плоскостью Дали и катоптромантией — гаданием при помощи зеркал, популярным среди алхимиков.
Сон наяву
Луис Бунюэль начинал с острой дадаистской жесткости. «Андалузский пёс» отсекает зрительское око лезвием, запускает атональный ритм шоковой поэтики. Испанец держал в руке лупу со змеиной ручкой: близорукая буржуазия плавилась под солнечными лучами его сатиры. Даже поздний «Скромное обаяние буржуазии» сохраняет смех скворчащей сковороды, где этикет превращается в шипящую слизь. В музыкальном плане речитатив дверных звонков и мажорное перезвякивание фарфора складываются в невидимую партитуру, создавая ощущение камерной оперы без арии.
Алхимия анимации
Чешский мастер Ян Шванкмайер предпочитает глину, дерево, засушенное насекомое. Его stop-motion предъявляет миру тактильную философию: материя дышит, крошки хлеба принимают облик Голема. Колесо праксиноскопа, найденное на блошином рынке, превратилось в психоаналитический бурдон — низкое жужжание, служащее саундтреком статуэток, грызущих собственные хвосты. У Шванкмайера сюрреализм не эфемерен, киновселенная пахнет вапоризованным металлом и солдатским мылом, придавая иллюзии телесную плоть.
Дэвид Линч записывает шум городских вентиляционных шахт, затем черезнет их тремя слоями контраста. В «Голове-ластике» кашеобразная хроника промышленного эмбриона рождается под дребезг расстроенного радиоприёмника. Линч непоколебим в создании аудио вакуума: тишина внезапно грохочет, напоминая экспериментальный дриллерный дрон Гленна Бранки. Его сновидения выстраиваются по принципу палимпсеста: слой бытового реализма протыкается буравчиком иррационального, оставляя фонтан чёрного масла.
Алехандро Ходоровски вытворяет карнавальное шаманство, соединяя таро, каббалу, пантомиму и мексиканскую пустыню. Птицы Гуараной, покрытые малахитовой пылью, впивают клювы в статус-кво. В «Священной горе» аллегории выходят из-под контроля, устраивая психомагическую литургию. Каждый кадр насыщен колористикой олегоринового порошка — пигмента, широко используемого колумбийскими иконописцами, благодаря чему изображение напоминает витраж, где свет разъедает стекло кислотой.
Терри Гиллиам, бывший карикатурист Monty Python, контрастирует викторианское барокко с техно-грубой утилитарностью. В «Бразилии» документы раздуваются до размеров гобеленов, трубы заплетаются в неороскошный радикюль, а контракты летают, словно стая бумажных гарпий. Режиссёр внедряет принцип «анархический bricolage»: объекты чужих эпох шивают ткань кадра, превращая нарратив в кипящий суп из аллюзий. Саунд дизайн строится вокруг самба-штандарта Ary Barroso, однако балеринские металлофоны вмешивают оцарапанный футуризм.
Танец идентичностей
Эти пять авторов мыслят плёнку не поверхностью, а мембраной между измерениями. Их работы инициируют зрителя в странствующем храме оптического сюрреализма, где у музыки прорезаются глаза, у предметов вырастают нервные окончания, а время скользит подобно ртутному спруту. Диалог творцов длится в каждом кадре, вызывая фигуры из тени проектора и напевая сонорную колыбельную для разума, который решился проснуться.
