Премьера ленты «Мы рожаем!» прошла на весеннем фестивале «Северное сияние». Дебютант-режиссёр Динара Горшкова спроектировала картину как лабораторию эмоций в стерильных стенах перинатального центра. Сценарий построен на реальном дневнике акушерки, отснятом с почти документальной точностью: хэндхелд, длинные планы, отсутствует гламурная ретушь, зато присутствует нерв, наподобие раннего Лоуча. Я, культуролог с профильной практикой в акустической драматургии, следил за процессом пост-продакшна и готов поделиться наблюдениями.
Новая городская баллада
Нарратив разворачивается вокруг трёх пар, пришедших к финишной прямой беременности. Архитектор-урбанист, барабанщица инди-трио, таксист-литератор — каждый прототип демонстрирует различный способ переживания боли, тревоги и счастья. Акценты распределены эгалитарно: режиссёр избегает привычной биполярности «женщина — мужчина», оставляя камеру в роли наблюдателя внутри контрапов при родильных схватках. Зритель слышит скрип каталки, свист вентиляции, микромелодии пипсов медицинских мониторов. Эти бытовые фонограммы горшкова собирает в партитуру, напоминающую musique concrète Пьера Анри.
Декорации обошлись без павильонных иллюзий: съёмки велись в действующем роддоме № 17 Екатеринбурга. Такой выбор дал фактуру шорохов кафеля, легкий зуд неонового света и запах антисептика, едва уловимый через экран — синестезия, достигаемая хроматическим диссонансом жёлтых и бирюзовых фильтров. Оператор Илья Бортиров применил редкую для российского мейнстрима технику «каксимида» — когда баланс белого скользит в сторону тёплого спектра при высоком ISO, контур остаётся мягким, а зерно напоминает 16-миллиметровую плёнку.
Акустический нарратив
Саунд-продюсер Софья Малявина встроила в партитуру тематический каданс: каждая родовая схватка звучит как восходящий интервал кварт-квинтового круга. Раз пятнадцать мотив обрывается резким крещендо, синхронно с криком новорожденного, после чего вступает арфоподобный сэмпл из вскрытой настенной трубы — ироничный штрих, напоминающий о технологической оболочке жизни. Я анализировал трек-лист в студии Dolby Atmos: объёмность достигается рассеиванием нижней середины на потолочные каналы, благодаря чему перинатальная палата «раскрывается» куполом.
Немая сцена на исходе второго акта — подлинный гимн сенсорной депривации. Звук пропадает вовсе, зритель остаётся наедине с хореографией боли: медиация тишиной повышает уровень дофамина, парадоксально усиливая катарсис. Такую эстетику именуют «аллоплазматической» — когда эмоциональная плазма персонажа сливается с психофизиологией аудитории.
Родовой мотив
Основная тема сформулирована режиссёром через архаичный обряд «бабок-повитух», интегрированный в финал. На крыше роддома героини разжигают символический огонь из простынь, окрашенных в малиновый оттенок карминового пигмента. Камера поднимается дроном вертикально, образуя мантийный кадр: огненное кольцо вокруг бетонного куба родильного дома напоминает вулканическую кальдеру. Метафора раскрывает материнство как тектонический процесс: подвижки плит ценностей, выброс магмы ответственности, остывание в базальт рутины.
В ролях — ансамбль без звёзд-£апостолов: выпускница «Щуки» Варвара Жадан, комик-импровизатор Руслан Сабиров, тик-такер-неонатолог Кира Санникова. Их «сырое» присутствие повышает правдоподобность, а лайв-реплики лишены характерного для крупных проектов «спекулятивного пафоса». Отдельно зернит Владимир Лобанов в образе завхоза-философа, произносящего филологизм «партикуляризованная дольгота страдания» — аллюзия на Шестовскую антологию боли.
Культурный резонанс переходит границы отраслевых дискуссий. Социологи фиксируют вспышку интереса к курсам партнёрских родов, акушерки цитируют реплики героев на утренних планёрках, DJ-комьюнити вставляет в сэты лейтмотив ночных схваток — семпл дисторшн-пульсометра. Так текст, изображение и звук создают диффузный вирусный эффект, сравнимый с ранними арт-хаус-хитовыми волнами «Догмы 95».
Видеоряд построен на принципе «горизонтальной эмпатии»: вместо привычной турбулентной арки мы наблюдаем три параллельные линии, сходящиеся лишь раз, во время всеобщего отключения света. Подобная структура роднится с японской техно х драмой конца 1960-х, когда разные судьбы дышали в одном пространстве, но оставались автономными. Горшкова ресайклирует приём без постмодернистского цитирования, чисто, в духе ремесленной самоотдачи.
Отдельного разбора заслуживает финальный титр-камео: спустя мгновение после затемнения слышится шёпот малыша «ба-ба». Этот гласный дифтонг в частоте 400 Гц прописан сквозь три секунды акустического вакуума. Зал, где я присутствовал, взорвался аплодисментами — редкая синхронность чувственного рефлекса.
Ода плацентарному реализму, балансирующая на границе комедии и документалистики, уже привлекла интерес дистрибьюторовбьюторов Южной Америки. Испаноязычный дубляж выполнен без ретуши криков, что сохранит «кириллический» шрам оригинала. Академический дискурс подмечает феномен «социального дрона»: движение камеры в коридорах роддома рифмуется с паноптикумом Фуко, где власть пронизывает каждый технологический шов.
Подведу черту: «Мы рожаем!» — кинематографический электрокардиограф, фиксирующий миокард российской демографии. Картина оставляет шлейф умиротворения, сродни ощущению после продолжительного морского заплыва, когда лёгкие расширены, а шум крови напоминает барабанное соло. Для меня, знатока киномузыкальной синестезии, встреча с таким проектом сравнима с акустическим крещением: смотровая комната превратилась в родильную палату, а экран — в отсчёт пульса на запястье общества.
