Норвежская лента 2021 года «Худший человек на свете» замыкает «ословскую» трилогию Йоакима Триера, где город выступает внутренним ландшафтом героев. Режиссёр сплетает мелодраму и моральную притчу, наблюдая за ожогами тридцатилетия.
Главная фигура, несдержанная и любопытная Юлия, учится отбрасывать амбицию за амбицией, бросая медицину, психологию, фотографию, пока импульс не приводит её к сценаристу Акселю и, позднее, к баристе Эйвинду. Ритуальная смена занятий превращается в внутренний сериал, снятый в двенадцати главах, прологе и эпилоге.
Структура и жанры
Композиция напоминает «гайднсверк» — сонатный вид, где темы возвращаются с вариациями. Каждая глава меняет тон: фарс, лирика, фантасмагория, бытовая хроника. Взрыв фреймфриза, когда город застывает, а Юлия мчится сквозь павшую синеву, придаёт визуальному ритму стробоскопический импульс. Термин «периактион» (античное сценическое устройство с вращающимися призмами) помогает описать способ, которым фильм поворачивает перспективу, сохраняя целостность.
Сценарий, написанный Триером и Эскелем Фогтом, доверяется пауза, неловкости, полуфразе. Диалоги часто прерываются, обнажая молчание как значащий звук. Неожиданный монолог матери Акселя о вещах, переживших владельца, производит эффект «memento mori», без прямой сентиментальности.
Звук и музыка
Инструментальные фрагменты Олы Флот тема вступают вместе с винтажными хитами Art Garfunkel и Todd Rundgren, формируя монтаж ассоциаций. Песня «I Know It’s Over» в чтении Reinsve обращает камеру внутрь персонажа, подобно близкому микрофону в студии ASMR. Громкий артефакт граммофона контрастирует с цифровой тишиной, создавая акустический палимпсест.
Триер подписывает кадры оператору Касперу Тук Фонгсету, выбирая плёнку 35 мм, чтобы сохранить зерно и фотохимический глитч. Дневной Осло звучит светом северного соляриса, ночной — неоном и гренландским ветром, будто цвет воздушного спирта. Недоговоренность мизансцены дарит зрителю шанс интуитивно дорисовать отсутствующие фрагменты.
Мотив времени подан без привычного «тикания». Часы героини звучат серотониновым кризисом, когда биологические маркеры не совпадают с культурными графиками. Отсюда тонкая ирония: родительское давление чувствуется через свадебный букет, летящий мимо объектива, словно стрела из другого эпоса.
Актёрские импульсы
Ренате Рейнсве держит кадр, как джазовый саксофонист держит паузу между двумя нотами, пустота делает следующий вдох осмысленным. Андерс Даниэльсен Ли вводит в сюжет прохладную меланхолию, исходящую от его нигилистической колонки о комиксах. Герберт Нордрум придаёт Эйвинду горизонтальность, подчёркивая контраст с вертикальным, карьерным Акселем.
Сцену грибного трипа Триер оформляет приёмом «паташю» — сюрреалистической коктейльной смесью стоп-кадров, иксанагонального монтажа и абсентовых цветов. Подобная аллюзия на Бакстера Дурова превращает прогулку по лесу в аллегорию саморасщепления.
Каннская премия за женскую роль подтвердила авторский выбор. Внутри фестивальной линейки рисунок фильма смотрелся джазовой секстой между блокбастером и радикальным арт-хаусом. Единичная гротескная сцена с карикатурным ток-шоу, высмеивающем wake-риторику, вывела дискуссию за пределы скандинавскогого ареала.
В культурном поле Скандинавии картина резонирует с «Фестивалом Эйлин» Торюн Лианг. Тема секса без цинизма, старта без финиша и стоп-кадра без выхода заполнила вакуум после «La La Land», который строил альтернативный Голливуд. Триер отвечает: жизнь рифмуется, но не сворачивается в финальные титры.
Синтез ироничного повествования, кинестетического монтажа и песни, случайно повернувшейся в баре, придал фильму ощущение экспромта, однако каждая деталь просчитана до миллиметра, словно ритм-секция в prog-fusion-композиции. Такой странный баланс ошибочного шага и точного удара делает просмотр похожим на прыжок через тень во время полярного дня.
