Когда в январе пресс-показ открылся без традиционного фуршета, но при свете люминесцентных прожекторов, я ощутил преждевременное напряжение истории «Должного правосудия». Дебютант в полном метре Глеб Ожегов продемонстрировал уверенный почерк, унаследованный от документальной школы.
Сюжет вращается вокруг провинциального следователя Стасюка, пытающегося раскрыть гибель адвоката, чьи аудиокассеты таят компромат на высших чиновников. Контрапунктом выступает раскаявшийся ослепший барабанщик, готовый дать показания, но преследуемый неизвестным килером.
Повествование и структура
Ожегов строит историю по принципу литоты: каждый фрагмент намеренно снижает градус пафоса, выводя на первый план деталь — скрипящий лифт, приобретший статус leitmotiv. Минимализм монтажных склеек отсылает к методу «пустого кадра» Ясудзиро Одзу, где пауза важнее действия.
Я отметил отсутствие классического катарсиса. Вместо финального всплеска зритель получает обрыв, схожий с эффектом апосиопезы, древней риторической фигуры недосказанности. Приём усиливает чувство правового вакуума, подчеркивая хрупкость доверия граждан к судебной системе.
Эстетика изображения
Оператор Дилян Курбатов применил технологию hyperspectral imaging, фиксируя спектры, недоступные человеческому зрению. Из-за подобного решения кожа персонажей приобретает зловещий синевато-зелёный отлив, напоминающий произведения фламандцев эпохи клипсидры — редкий термин, означающий временной интервал свечения песочных часов.
Фактура кадра усложняется зернистой плёнкой ORWO, выбранной нарочно, чтобы подчеркнуть архивизм повествования. Контраст светотени цитирует немецкий экспрессионизм, однако вместо готичности автор добивается почти судебного протокола, где каждый шрам читается, как подпись нотариуса.
Музыкальная ткань
Композитора Полина Шнайдман сблизила барочную форму хода бассо остинато с глитч-техно, получив звуковой палимпсест. Я, имея за плечами диплом дирижёра, уловил в партитуре редкую гексафонию Тейхмиллера — последовательность шести тонов, распределённых по принципу золотого сечения.
Оркестровый группетто, исполненный на цимбалах и кларнетах бассетов, сопровождает расследование, тогда как гул электронных sub-harmonics вторгается при появлении прокурора. Подобная дихотомия звука образует акустический chiaroscuro, оставляя зрителя в перманентной дисциркуляции эмоций.
Звуковой дизайн отказался от привычных фалеев. Вместо захлопывания дверей слышен струйный шип газовых ламп, отсылающий к тетиву невыстрелившей арбалеты — отложенное насилие, растянутое во времени.
Нельзя обойти вниманием актёрский ансамбль. Константин Бирюков, исполнивший Стасюка, режет реплики, как шинкарь в базарный день: коротко, с густой паузой. Анна Савицкая в роли судмедэксперта формирует образ, где саркастичная улыбка конкурирует с усталостью бровей. Работая вместе на площадке, дуэт производит кинестетический синкоп — редкое ощущение рваного ритма между взглядами.
Нарратив взаимодействует с социологическим подтекстом. В кадр попадают разбитые киоски, лозунги о реформах, пустующие дворы. Ландшафт свидетельствует: юридическая система переживает энтропию, подобно ржавчине, растворяющей сталь изнутри. Символика прямолинейна, но лишена агитационности, благодаря ироничной дистанции камеры.
Выходя из зала, я ощутил драматургический aftertaste, сходный с вкусом чёрного лайма — терпкий, слегка ферментированный. Картина запечатывает во мне чувство незакрытого вопроса: существует ли граница между должным и справедливым? Пока ответ висит в воздухе, гудит басмач даёт подробный комментарий лучше всяких слов.
