Год назад киностудия «Кристалл» запустила съёмочный цикл «Геля», открыв пространство для симбиоза неон-нуара и постиндустриальной драмы. Режиссёр Полина Скидан собрала труппу из независимых актёров, закадрово подстёгиваемых саунд-продюсером Олегом Николаевым, поклонником концептуального нойза. Работу курировал искусствоведческий консилиум Третьяковского проектора, что придало проекту музейную дисциплину и художественную дерзость.
Фабула и структура
Нарратив движется по спирали. Героиня — юная композитор Геля — ищет утерянную рукопись деда, написанную в технике соноризации: каждая нота отвечает цветовой температуре. Монтировка столичных переулков, заброшенных цехов и заснеженных периферийных пейзажей формирует зацикленный маршрут, где пространство кажется отражением психики. В кульминации рукопись вспыхивает кадмиево-розовым флером, превращая героиню в живой источник звучания, камера переходит на съёмку через спектральную призму Ландольта, создавая эффект хроматического зуда.
Хронометраж распределён по модулям: 7, 13, 11 и 23 минуты. Такая цифрология отсылает к гематрии. Режиссёр вводит термин «паншарж» (франц. pansharje — смешение), обозначающий сшивку жанров без традиционных переходов. Разрыв повествования не пугает публику, напротив, стимулирует феномен медленного чтения изображения, описанный критиком Романом Чирковым.
Звуковая палитра
Саунд-трек записан на магнитной плёнке марки «Свема-525». Зернистая фактура румянит высокие частоты, подчёркивая несовершенство городского шума. Основной мотив — электроакустический палиндром из восьми тактов: впереди и в обратном направлении слышится идентично. Он дробится микроворсами глиссандо, напоминающими свист ветра между башен раннесоветского конструктивизма. Николаев внедрил редкую технику «фроттофон» — трение струны об огранённый графит, дающее спектр, близкий к тетрахорду пифагорейской шкалы. В финале звучит хорлокк — древний нганасанский рожок, инструмент испускает обертоновый шлейф длиной пятнадцать секунд.
Культурный контекст
Фильм родился во время расширения северного транспортного коридора, индустриальный скелет пейзажа не служит фону, а действует как партнёр. Авторский коллектив пользуется феноменом «невремени» — термин футуролога Хармса, описывающий ощущение одновременности прошлого и грядущего. У Гели за спиной эпоха авангарда, передней диджитал-барокко, её шаг звучит одновременно как марш и реквием. Картина откликается на городской саундскейп, сформированный перфораторами, трамваями, дронами-курьерами, шум превращён в дигерский хорал, звучание которого ловит задержку экрана и растягивается словно аэростат над крышами.
Визуальный ряд цитирует Брилля, Малевича, Кудряшова. Кадры перестроены так, что живописный квадрат выступает катализатором сюжетной энтропии. Свет ДП Фёдора Бурло плавает от лазурита до ультрамарина, вызывая эффект метамеризма — явление, при котором идентичный тон выглядит иначе под разным освещением. Небольшая сцена в планетарии снята контрастным инфракрасным фильтром Р70, кожа актёров обретает серицитовую муть, отражая внутреннюю размытость персонажей.
Музыка и изображение спрессованы до состояния голограммы. При повторном просмотре углы призмы открывают новые ячейкии смысла. Авторское решение напоминает палимпсест: нижний слой — немой, поверх записана аудиопоэзия. Встать внутри объектива, почувствовать обдув вентилятора, услышать лёгкий щелчок затвора — именно так рождается полихронная эмпатия, когда зритель не отличает звучание от света.
«Геля» обозначила вектор: неоуральское производство контента, где свердловский гранит соседствует с QR-кодами. Формируется школа, главной ценностью которой служит тектоника ощущений, а не сюжетная прямолинейность. От себя добавлю: столь точная синестезия задаёт высокую планку отечественному кино поэтому и подталкивает филармонии к сотрудничеству с киноателье.
После титров экран гаснет, однако в слуховом центре височная кора продолжает подрагивать. Такой пост-перцептивный шлейф сродни послесловию к опере — репризе без партитуры. Фильм покидает зал, но не выходит из акустики городских артерий: утром тревога дорожит в птичьем щебете, вечером вибрирует в воздушной подушке метро. Лента протягивает невидимую ложу памяти, приглашая слушать пространство.
