Первый крупный проект режиссёра Алисы Яковлевой приковывает к экрану уже вступительными кадрами. Ледяная Нева проседает под серым декабрьским небом, словно конопляная бумага под штемпельной машиной. Камера Захара Ефремова скользит низко, вычёрkiвая привычную открытку северной столицы: вместо балета рассветов — ржавые портовые лебёдки, вместо яхт — баржи с углём. Пугающее безразличие города служит точкой отсчёта для двух героев, Даниила и Сотни, студентов, чья любовь испытывается миграцией родителей, кредитами и внезапным исчезновением друга.
Сюжетный водоворот
Автор выстраивает повествование через чередование двух временных линий. В первой подростковая компашка камуфлирует отчаяние саркастическим рэпом, во второй — взрослые версии тех же лиц теряют иллюзии во время короткого визита к глухому озеру. Приём «монохром-на-цвет» высвечивает психологический дрейф: прошлое дребезжит гранитом, настоящее тает как ледяная корка на красной лампочке прожектора. Метонимия изображений формирует полифоничную партию утраты, напоминающую партитуру Вайнберга, где каждая пауза громче крика.
Актёрская алхимия
Соня, исполненная Варварой Мезенцевой, штрихуется едва заметным дыханием, словно графитовая линия на японской факсимильной бумаге. У актрисы отсутствует привычный арсенал слёз и воплей, вместо демонстративных аффектов — висячая пауза, чувственная как скрип двери в мезонине. Партнёр Даниил (Роман Курочкин) держит оборону невербально: крошечный изгиб брови, запоздалое моргание. Диалог двоих напоминает кросс-фейд аналоговой плёнки: шёпот быстро пожирает собственное эхо.
Музыкальный нерв
Саундтрек сочинил композитор Кирилл Пирумов. Он свёл фагот, обирующий тембром флаутандо, и усталые синты Korg Polysix, испечённые через ленточный эхо-модуль. В результате родился византийский трип-хоп, хитро вписывающийся в декорации сомнамбулического Петербурга. Бас-партию захватывает полиспаст (многократная система блоков), что создаёт гул, родственный шуму подводного дока. Такая акустическая конструкция держит структуру фильма, как деревянистый ксилема сосуд переносит сок к листьям.
Ударные вступают ближе к финалу, когда герои дрейфуют по ночной ратушной площади. Низкий том играет сбивчивый хорей, сталкивая зрителя с горлом собственной аорты. Музыка перестаёт сопровождать картинку и вступает в диалог, подмигивая ритмическими кластерами клейзмеровского джаза. На этом перекрёстке изображение распадается на зерно, словно ксилография Андрея Хижняка.
Я ухожу из зала с ощущением свежевыструганного обуха: картинная стужа ленивого города всё ещё жжёт запястья, а послевкусие баса колеблет грудину со скоростью сейсмического поезда. «Мы всем чужие» создаёт новый регистр отчуждения, где интимное — государственное, а любая улыбка запрашивает таможенную декларацию. Картина не выкрикивает тезисы, она шепчет сквозь туман и паровые гудки, оставляя после титров фантасмагорический послевкус света, прорезанного ржавым крюком крана.
