Когда режиссёр Лина Рашид сняла первый кадр будущей ленты, в павильоне стоял запах обгорелого магния: пирофор обработал плёнку, задал нерв. Мне довелось присутствовать при тех съёмках, ведь я курировал работу импровизационного оркестра, строившего шумовую партитуру параллельно с оператором.
Премьерный показ запланирован на май 2025-го, прокатчиком выступит альпийская компания «Helion». Хронометраж — 128 минут, бюджет скрывается: продюсер применил формулу «аскетический ноктюрн» вместо цифр. Сценарий опирается на хроники пожаров Центрально-азиатской степи, однако судьбы персонажей придуманы целиком.
Сюжет без героев
Картина держится на трёх линиях: сотрудник газовой станции, бежавший режиссёр-документалист, гитарист авангардной группы. Их пути сходятся возле горящей нефтебазы. Автор избегает манифестов, диалоги короче вдоха, вместо патетики — кадры языков пламени, снятые через спектрозональный фильтр «халион». Поверхностный зритель подумает о катастрофическом триллере, хотя создателям важнее психогеография огня: внутренний жар персонажей растворяется в оптике инфракрасного регист-сдвига.
Звук раскалённой стали
Звуковой ряд собран из полевых записей: скрежет подземных вентилей, звон аустенитной арматуры, рокот детонации серо-углеродного состава. Композитор Кай Нарай применил секвенсор «Granular Fluxus 9», расщепил каждую частотную петлю, задействовал приём плимптона — медленную линейную десинхронизацию ударов. Термин введён физиком Астридом Плимптоном для описания расстройства фазы блуждающего кварца. В результате актёрские реплики звучат будто ветхий факсимиле, а огонь — как орган Перротона.
Кинопоэтика пепелища
Визуальный язык опирается на эстетику бериллиевого блока. Оператор Анна Цой пользуется объективом Petzval 58, добиваясь «банши-свитча» — короткого засвета при переходе из изумрудного фильтра в ультрафиолетовый. Приём роднит ленту с сеульским видео-артом девяностых, но Рашид идёт дальше. Она вводит фрактальный монтаж: десятисекундные блоки повторяются в нелинейной прогрессии Фейгенбаума, вызывая эффект апоптонического дежавю — ощущение, будто память отшелушивается, подобно коже в саффронном дыму.
В культурной плоскости работа перекликается с «Стёклышком» Чжу Биня и репортажами Чикона Кагемэ. Сплетение документальной жесткости и лирического сурдоарта формирует новый дискурс, который условно определяю как pyro-sonic realism. Термин подчёркивает союз жаркой материи сюжета и интонационной кривой музыки. Консервативная критика уже готовит обвинения в эстетизации бедствия, однако лента не гламуризирует гарь, а вскрывает зависимость цивилизации от горючего плена.
Я выхожу из зала с эхом металлолома в ушах. Не тянусь к аплодисментам, предпочитаю секундное молчание, когда сетчатка ещё хранит фиолетовый след пламени. «Под огнём» дарит кошачью способность смотреть в темноту, различая оттенки золы. Через год-два школяры кинематографических курсов станут цитировать фразы из ленты наравне с кадрами из «Шепота топора». А пока в воздухе зависает единственный вопрос: каким будет первый вдох зрителя после выхода из красного коридора?
