Когда Павел Деревянко вышел из гримёрки, облачённый в кафтан середины XVIII века, у меня возникло ощущение, будто передо мной стоит сам Ломоносов, приглашённый на съёмочную площадку посредством анахронического заклинания кинематографа. Сериал «Как Деревянко Ломоносова играл» стартовал на весенней линейке 2024-го, став редким примером многослойной телеистории, где научная страсть сочетается с комедийным темпераментом.
Съёмочный график расчертили между Архангельском, Ораниенбаумом и павильонами «Ленфильма». Режиссёр Вера Хоружая придерживалась метода «дневников постановки»: после каждого рабочего дня актёры фиксировали камерой-обскурой эмоциональный фон, что затем встраивался в монтаж в виде коротких флэш-инсертов. Художник по костюмам Роман Ким воспроизвёл наряд академика с помощью растительного красителя, описанного в его же опусе «О сохранении стекловидности смальты».
Творческая алхимия
Деревянко подошёл к роли через биомеханику Мейерхольда: дробил фразу на секвенции, отрабатывал метроритм реплик с метрономом 88 bpm, добавлял резкую смену уровней — от низкого гортанного баса к фальцету. Подобная вокальная палитра передаёт темперамент северянина, для которого наука — русская версия прометеевского огня. Впечатление усиливает редкий приём «катабазия» — герой буквально спускается в шахту Михайловского монастыря, превратив её в метафизический нижний мир собственной алхимии.
Сценарий сплетён как палимпсест: поверх документальных фактов ложится стихотворная линия, где Ломоносов беседует с астрономом Галлеем во сне, переиначивая чёрный бархат космоса в сиверко-снежные вихри Бесновалисьлого моря. Монтажёр Инга Либерштейн удерживает ритм методом «зиг-мейк» — частой сменой планов под метр имени Жуковского — восемь кадров на ямбический дактиль. Приём погружает зрителя в психологический фрактал, где надежда и скепсис чередуются с точностью астролябии.
Музыкальный нерв сюжета
Композитор Глеб Оганезов вплёл в партитуру микрополифония Лигети, пряжку скоморошьей свирели и партию заполярного кантеле. Струнные звучат суль понтичелло, создавая стеклянный звон льдин, тогда как контрабасовая пиццикато имитирует гул штормовой полыньи. В кульминации, где Ломоносов собирает мозаичный портрет Петра I, вступает хоральный консонанс из арфафоны — редчайшего электромузыкального гибрида арфы и вибрафона.
Исторический резонанс
Культурная перспектива сериала выходит за границы костюмной драмы. Ломоносов представлен как медиа-пул между Поморьем и имперской столицей: северный говор не зашумлён бытовой фольклорикой, а отважный логос учёного звучит с трибуны публичного диспута в Академии наук. Сценарная арка поднимает вопрос рациональности эпохи Просвещения перед лицом постсоветской фрагментарности, формируя эмоциональный дуплекс, где просветительский пафос соседствует с лёгкой иронией.
Собственный интерес вызвала работа художника-реконструктора Нарицына. Он применил технику «крапа», восстановив фактуру исследовательского кабинета на основе спектрографического анализа пыли, сохранившейся в подлинных рукописях. Зритель чувствует запах церковной копоти и старого лигнина. Лента превращается в своеобразный артефакт, достойный музея наук.
Если сравнить новую версию с картиной Семёна Колосова 1955 года и одноимённым телефильмом Александра Прошкина 1986-го, нынешняя трактовка отказывается от героической позолоты. Авторы снимают патину мифологизации, освещая учёного резким контровым светом, сродни приёму «веризм» в опере, где бытовая деталь обесцвечивает табуированное величие.
Мой вывод как культуролога: проект движется во фронтовом строю современных сериальных экспериментов. Академическая достоверность уживается с балаганным гротеском, а тонкая музыкальность превращает биографическую историю в аудиовизуальный клавесин. После финальных титров возникает редкое чувство интеллектуального прилива, схожего с поморским «бармалеем» — приливным валом, который врывается в устье Северной Двины раз в десятилетие и переворачивает лодки. Точная же энергия кроется между кадрами «Как Деревянко Ломоносова играл».
