Я встретил «Адама и Еву» на закрытом пресс-показе, где режиссёр Далия Кассир объявила своё кино «контратанцем любви и вины». Термин звучит смело, однако довольно точно отражает движение сюжета: два героя движутся по спирали искушений, словно участвуют в сложном барочном танце, где каждый па — признание или отступление. Арка драматургии складывается через сизигию (совместное пребывание противоположностей): райский мотив вступает в полемику с урбанистическим пейзажем мегаполиса. Камера Дэниэла Фогта держится вплотную к коже персонажей, воссоздавая эффект somnium vigile — «бодрствующего сна», описанный ещё Плутархом.
Пластика кадра
Оптика Panavision G-Series рисует мягкие ореолы света, превращая фонари в нимбы, а дождевые потоки — в росчерк акварели. Колористика сдвинута к оливковому и охре, сочетание усиливает архетип «сад-пустыня». Монтажер Лаура Мэйу вводит редкий приём «анти-анфилады»: вместо традиционного прохода через череду комнат герой продвигается сквозь зеркальные коридоры, будто бы попадает в собственные нераскаянные мысли. Рваный ритм монтажа контрастирует с медитативными планами-задержками, вызывая у зрителя чувство ретардации времени.
Звуковая палитра
Композитор Ицхак Блаш создал партитуру, основанную на ладовой системе макам хиджаз, перемежая её секвенциями prepared piano. Мотив лабильный, с частыми алюрациями (беглыми отклонениями из тональности). В кульминации вступает охромел (электронный хорош подобный синтезатор): аппарат тянет фразы на грани хрипоты, что добавляет греховный оттенок даже созерцательным сценам. Саунд-дизайнер вклеивает field-recordings с фруктового рынка — шорох гранатов превращается в ритм сердцебиения Евы, подчёркивая телесность опыта.
Отголоски мифа
Сценарий описывает библейскую археологию в актуальный социокультурный ландшафт. Змей олицетворён медиа-инфлюенсером, обещающим «новую трансцендентность» через лайки, рай — это коворкинг-неостекляшка, выстроенная по принципу паноптикума. Герои пытаются сбежать, но каждый маршрут ложится по принципу катены (линии висельных цепей на старинных чертежах) — ещё один визуальный символ падения. Финальный аккорд — по-гречески «эксод» — снят одним планом-палиндромом: действие сначала движется вперёд, затем отматывается назад до первого взгляда героев. Приём подчёркивает идею предрешённости: грех — не событие, а состояние.
Лента работает как культурный полилог: богословская герменевтика соседствует с поп-арт-эстетикой, а сентиментальная мелодрама — с пост-техно-саундом. Я наблюдаю редкое слияние филигранной формы и трепещущего содержания, где даже огрехи (чрезмерная аллегоричность диалогов) выглядят органичной трещиной на мраморе. Кино оставляет послевкусие пикантного граната: сладость, терпкость и лёгкое зудящее желание вернуться к истоку истории, чтобы задать вечный вопрос — «в каком моменте выбор превращается в судьбу».
