Передо мной — Анкара, раскалённая июльским серполистом, застывшая между минаретами и бетонными кварталами. Город звучит ладом хиджаз, будто тремоло в стереосистеме старого кинотеатра. Я иду по проспекту Ататюрка, выстраивая в памяти монтаж: крупный план чайного павильона, средний план голубоватого неба, затем внезапный рапид оборванных детских голосов. В такой партитуре моя мама становится ханенде — певицей, чьё дыхание удерживает пространство от рассыпания.
Город как партитура
На академическом семинаре по аудиовизуальным искусствам я предложил рассматривать столицу Турции как гигантский нотный стан. Дорожная развязка на площади Кызылай напоминает ферматы, базары Чанкая — мелизмы, а советские панельные дома Яıldızevler вносят кластерный шум. Такая артикуляция пространства выводит женский голос за пределы лирического фронт плана: мать не просто любящий персонаж, она метафорический медиатор между топосом и зрителем.
В фильме Ümit Cin Güven «Annem Ankara» камера двигается плавно, копируя движение ханча — ритуального подноса суфийских дервишей. Указанный кинематографический приём вызывает эффект автоскопии, когда зритель наблюдает собственное тело будто со стороны. Сценарий строится на принципе «hüzün» — меланхолического благоговения, описанного Памуком, однако дополняется женским опытом, укоренённым в бытовом рапсоде рынка Малтепе.
Кинематографическое кружево
Продакшн ленты включает тюшеджик — практику миниатюрного макета, применяемого турецкими мастерами декора ещё в эпоху османских павильонов. Художники воссоздали 1923-й год с точностью до запаха махорочного дыма в кабинетех первых республиканцев. Такой приём превращает хронотоп в живую латерну магику, где героиня – моя мама – пройдёт сквозь временные порталы, отражённые в оконных стёклах главного вокзала.
Музыка, записанная ансамблем «Sonsuz», строится на технике «makam modülasyonu», где одни ладовые формы постепенно растворяются в других через микротоновый скольжок глиссандо. Композитор выбрал тембры кяманча и электробуры, чтобы подчеркнуть текстурную неоднородность городской почвы: базальт крепостной стены контрастирует с мягкой пыльцой платанов вдоль реки Инче Су. В таком акустическом ландшафте материнский образ прозвучал как остинато, вокруг которого клубятся отзвуки детских забав.
Песни на ветру
Лирический пласт разбирался мною на сессии в консерватории Хаджеттепе. Я сосредоточился на многослойном слове «ana», обозначающем и мать, и источник, и начало. Поэтика Халиджи Топрака подчёркивает трёхчастную структуру воспоминаний: запах свежеиспечённого симита, шероховатость мраморных ступеней Мавзолея Аныткабир, свист скоростного состава «Yüksek Hızlı Tren». Эти фрагменты складываются в палимпсест, где каждая реплика оживляет городскую мембрану.
Съёмочная команда вводит в кадр понятие «yerleşik akustik» — устойчивое звуковое поле, закреплённое в архитектуре района. Концепт восходит к работам музыковеда Садефа Хаджи. Учёный описывал, как высота минарета регулирует формирование эха и тем самым влияет на модальное мышление певца муэззина. Режиссёр адаптирует теорию, размещая микрофоны Шепса возле известняковых стен, отчего саундтрек напоминает бриз, ударяющий в медный диск дарабуки.
Премьерра ленты прошла в музейном комплексе CerModern. Я наблюдал реакцию публики, фиксируя семиотические всплески: слёзы при крупном плане старых писем, тихий смех при сцене, где героиня прячет хлеб от голубей, долгий аплодисмент после финального кадра со светящимся Купальным мостом. Каждая эмоция оказалась синхронизирована с городским пульсом, словно Анкара задала ритм сердечным клеткам зрителей.
Отходя от красной дорожки, я почувствовал, что несу в себе двойную невесомость: память ребёнка и дисциплину учёного. Мама-город вписала собственное имя в партитуру моего дыхания, заменив привычный метроном тихим раскачиванием платановых крон. Потому разговор завершается не точкой, а приоткрытой дверью в очередной перро́н, где гудок локомотива уже отмеряет новую главу.
