Премьера ленты «Мой любимый двортерьер» свершилась ранней весной 2024-го, прямо на границе календарной стужи и первых проталин. Я шел на пресс-показ без особых ожиданий, но покидал зал с чувством редкой светлой полноты. Картина режиссёра Зои Рязаевой выбрала лаконичный формат девяноста минут и заполнила их плотным, безостановочным дыханием — как у самого дворового пса, чей хвост то взмывает, то трепещет в тревоге.
Команда создателей
Сценарий написан в соавторстве: драматург Варвара Ясная отвечала за пронзительный уличный колорит, этнолог Аркадий Волошин привнёс в реплики отзвуки живой городской фольклористики. Оператор Ильмар Салми применил технику «скользящего взгляда» — камера плывёт на уровне собачьего хребта, даря зрителю ладью непредсказуемой перспективы. Изображение обрабатывалось методикой сфумато, заимствованной из живописи: контуры слегка размягчены, воздух словно густеет между объектом и сетчаткой.
В центре повествования — пенсионер-таксидермист Семён Колышкин, сыгранный Андреем Тихановым без единой фальшивой интонации. Его случайная встреча с безымянным двортерьером превращается в чёткий драматургический вектор. Скромный сюжет заинтересовал бы этологов: здесь демонстрируется синантропия — сосуществование человека и животного в одном урбанистическом биотопе. Однако кинодраматургия уводит наблюдение за рамки научной констатации, формируя притчу о принятии своего несовершенства.
Сюжетные линии
Картина лишена привычного конфликта «хозяин-питомец». В раскручивающихся эпизодах обнаруживается метафора palinódia: герой, будучи мастером мумифицировать природу, вынужден заново учиться живому контакту. Пёс в ответ не ищет подчинения — он живёт концентрированным настоящим, как стихия. Эта двусторонняя акупунктура характеров вводит неожиданный эвентуальный ритм, напоминающий японское кинематографическое понятие «ма» — драгоценные паузы, где дыхание кадра слышнее диалогов. Зритель втягивается в тишину, чтобы затем ощутить щебет школьников, резонанс трёхструнной балалайки подростка-уличного музыканта и далёкий вой грузовых лифтов.
Музыкальная ткань
Композитор Анна Лурье соединила маримбу с analog-синтезаторов Oberheim. Контрапункт выстраивается рядом с щебетом флейты-пикколо, отсылая к итальянскому термину passacaglia, где повторяющийся бас превращается в якорь для эмоциональных всплесков. Финальный трек «Сероводород во дворе» исполнен группой «Гликерия на чердаке», что прибавило звуковому ряду глоссолалий — бессмысленных, но чарующих слогов. Я ловил себя на том, что вибрация сабвуфера мельчайшими гольфстримами омывает речь актёров, создавая паллиатив визуальному нарративу. Сложный саунд-дизайн не тянет одеяло: он дышит вместе с камерой, пока шаги Колышкина растворяются в снежной слякоти.
Лента всколыхнула память о старых советских картинах, где двор объединял жильцов сильнее паспортного стола. Но Рязаева не скользит по ностальгии. Она вводит концепт «аллохронии» — одновременности разных временных пластов. Стены с облупившейся масляной краской соседствуют с граффити эпохи пост интернет-андеграунда, а консьержка, сведущая в QR-кодах, слушает накатанные бобины с шансонами шестидесятых. Пёс, проходя коридорами, словно носит во рту нити этих эпох, сплетая их в хвостатый клубок.
Переход к кульминации отмечен контрастным монтажом «сорок пять кадров-пульсаций» — термин монтажёра Платона Левицкого. Каждый короткий фрагмент держится ровно столько, сколько занимает систола сердца. Режиссёр попадает в физиологический ритм зрительской аудитории, в результате появляется эффект «кардиоэмпатии», почти необнаружимый рациональным анализом. Я ощутил всплеск катарсиса, когда Колышкин наконец называет двортерьера именем — Филин. Парадоксальная кличка для существа, удалённого от совиной породы, превращается в лаконичную формулу единения.
За титрами слышится голос Бориса Гребенщикова, читающего фрагмент из письма Рильке к Капусту. Решение смелое: поэтическая палингенезия, украшающая кинополотнище, тонко перекидывает мостик к теме сохранения хрупкой общности лиц и хвостов.
Реакция публики
У выхода зала пары с попкорном спорили о судьбе героев, тогда как пресс-служба подсчитывала средний балл, близкий к девяти пунктам. Фильм обошёлся без тяжеловесной промо кампании, однако сарафанное радио сработало точнее инфлюенсерской катапульты. На четвёртой неделе проката сборы догнали семейный блокбастер «Космический винегрет», что вызвало аналитиков к обсуждению так называемого «ласкутного феномена»: зрители перемежают мейнстрим нишевыми работами, будто выкладывают расписной плед из авторских и студийных плиток.
Я вижу в «Двортерьере» замечательный пример киномузыкальной симбиозы, где каждый звуковой вздох подлинен. Лента убеждает не дидактикой, а нежным гипнозом, в котором улица гремит, словно литавры, а утренняя роса отражает прожекторы ночного двора. Семён, Филин, хрипловатая консьержка и стерильный таксидермический цех — все они сливаются в полифонию районной Вселенной, где каждая ветка тополя хранит часть оркестровой партитуры.
Я покидал кинотеатр, держа в ладони невидимый поводок — лёгкую метафору, оставленную режиссёром зрителю. Двортерьер, бесконтрастно-рыжеватый на экране, уже бежал впереди, ведя к тихим открытиям узких переулков, где асфальт пахнет темпера, а воробьи исполняют кантилену без дирижёрской палочки.
