Когда я впервые увидел рабочие плёнки «Лохматых предков», субъективный хронометр замер. Режиссёр Елизавета Болотина собирает архетипы северного фольклора, палеозоя и клубной сцены в единую, живую, шершавую ткань. Камера Дамира Лесина движется медленно, словно прощупывает мхи на скальном откосе, зритель погружается в ворс на щеках актёров, в упругие колючки хвойных семян, в неоновую пыльцу, оседающую на шкурах персонажей.
Пластика дикой памяти
Сюжет напоминает устную балладу, зафиксированную диктофоном этнографа, утратившего ориентацию во времени. Волколаки-сквоттеры, гибриды людей и соболей, охраняют древний барабан, выкроенный из шкуры вымершего оленя-магнита. Инфернальный артефакт дребезжит при малейшем колебании атмосферного давления, вызывая у персонажей временные припадки глоссолалии. Через такие срывы речевой цепи автор исследует вопрос: способно ли прошлое продолжать вибрировать в тканях организма, пока процветает постиндустриальная суета мегаполисов.
Звук как шаманский мех
Звуковая дорожка заслуживает отдельного вскрытия. Саунд-дизайнер Лада Горихвост апеллирует к акустическому эффекту (источник звука не виден), подвешивая гортанные диплофонные обертоны над фрагильным эмбиентом из скрипящих сосновых стволов. Каждая шерстинка на шкурах героев словно вибрирует в унисон с пиком частоты 18 герц, сродни инфразвуковому призраку, фиксируемому только козьими барабанными перепонками. Автор музыки — постпанк-коллектив «Истлевшая шапка», в чьём арсенале тембры варгана, расстроенной виолы да литофон из яшмы. Такое сплетение рождает акустическую синекдоху (приём, когда частьь заменяет целое), ведь мельчайший щелчок зубов главного героя передаёт громадность ледяной пещеры эффективнее, чем широкий общий план.
Художница по костюмам Нонна Макарова внедряет принцип «фибрового инклюзивизма»: сцепляет в одном наряде шерсть яка, целлюлозные нити, угли, утрамбованные в прозрачную смолу. Нарочитая спутанность фактур рифмуется с мотивацией персонажей, которые утратили антропоцентричную идентичность и пересобирают собственный геном при помощи ритуальных пирсингов. Колористика кадра уклоняется от привычной трехактной эволюции, переходя к спиралевидной: гаммы повторяются не по схеме вступления-кульминации-развязки, а по принципу фрактального рая.
Территория киномутации
Закладывая в сюжет острые вопросы экофутурологии, Болотина не скатывается в декларативность. Фильм подталкивает к ревизии антропоценового мышления через патологически чувственное изображение «волосяной памяти» — гипотетического механизма, где наружные кератиновые структуры хранят коллективное бессознательное. Такой посыл резонирует с теориями биогерменевтики профессора Салдинова, утверждающего, что один волос способен держать в себе музыкальный аккорд длиною в тысячу лет.
Кастинг потрясает сочетанием инстинкта и дисциплины. Лицевая мускулатура актёра Игоря Пимочкина совершает микродвижения, близкие мимическому морфингу, благодаря чему персонаж Рыжеха сеет тревогу без единой реплики. Диалоговые сцены почти отсутствуют, зато пластика тел поглощает пространство, формируя так называемый «кореоцеп» — термин балетмейстера Баклея, обозначающий сеть взаимодействий между конечностями разных артистов в кадре.
Выход «Лохматых предков» выглядит своевременным жестом против цифровой глади гладкости. Плёнка будто ворочает комьями аспидного торфа из-под клишированных нарративов и открывает доступ к предлоготипическому языку, где звук, волос и камень сплетают новый кинематографический синтаксис. Я покидал зал с ощущением едва проснувшейся чесотки на затылке — зуд предка, требующего продолжения разговора.
