Мне довелось просмотреть «Заклятье. Дом 32» в тишине ночного кинозала: быстро понял, что сценаристы Марта Сенделл и Рамон Кампос приберегли сюрприз не для тех, кто ждет шумных скримеров, а для любителей плотной исторической фактуры. Действие переносит в Мадрид 1976-го, сразу после смерти Франко: общество ищет опору, а семья Ольмедо ищет дешевую квартиру. Въезд в здание на улице Маласанья глубоко метонимичен: жилище поглощает жильцов, точно камертон, резонирующий с их страхами.
Испанский контекст
В сценарном пласте чувствуются отзвуки переходного периода La Transición: хромой рынок жилья, тревога перед неведомым будущим, вытесненные травмы гражданской войны. Режиссёр Альберт Пинто вводит в кадр газетные хроники, радиопереговоры и граффити, превращая пространство лестничных пролётов в palimpsestum – многослойный текст эпох. Пугает не призрачная старуха, а бельё, что больше не пахнет солнцем: в нём поселился одорофильтр (аромат, вызывающий чувство чужеродности).
Визуальный код
Оператор Даниэль Сенсорра вовлекает технику глубокого кадра, отчего коридор кажется wormhole – червоточиной между прошлым и настоящим. Свет холоден, словно натрий в лампах позднесоветских подъездов, тени растворяются, когда входящая семья утрачивает индивидуальность. В композиции повторяется число тринадцать: плитки, ступени, оконные секции. Подсознание угадывает каббалистическую гематрия, усугубляя тревогу. Гример Карлос Херра, применив приём василисация (от лат. vasillum – сосуд), заставляет морщины призрака пульсировать: кожа напоминает потрескавшийся фарфор, готовый проломиться при малейшем шорохе.
Музыкальное поле
Композитор Франк Мантасе разворачивает партитуру вокруг лигатуры Dies irae, вплетая в неё народную ходу, будто бы доносящуюся из телевизоров соседей. Приём acousmêtre (голос без видимого источника) превращает детский плач в сирену тревоги, лёгкая детонация виолончелей вызывает феномен флюидизации – слух воспринимает низкие частоты как движение воздуха. Звуковой дизайн строго диэгетичен: дверь скрипит в темпе четвертной, шаги озвучивают квинтовым тремоло, благодаря чему драматургия выстраивается без лишних подчеркиваний.
Короткое послесловие
«Заклятье. Дом 32» демонстрирует, как хоррор способен расслоить историческую память: плюшевый мишка сына превращается в лаудану памяти, а старое радио – в катод, отпускающий искры коллективного бессознательного. Фильм не изобретает новую формулу страха, однако работает тончайшей иглой: персонажи слышат эхо диктатуры сквозь щель в стене, зритель – собственное сердцебиение. В финальном кенозисе (самоопустошении) герой шепчет: «Мы ведь только хотели жить». Фраза звучит сильнее любых спецэффектов.
