В кинозале Таллинской киностудии я однажды держал раритетную плёнку «Керезина», оттиска 1968 года. Катушка пахла нефтяным лаком, будто напоминала: каждая минута кадра оценивалась не рублями, а баррелями. Разговоры о перманентном первенстве Эстонской, Литовской, Азербайджанской или Казахской ССР звучат до сих пор, однако меня притягивает механизм, а не медаль. Кто получал плёнку – тот имел капитал, ведь бобина, засвеченная светом «кинопушки», превращалась в дипломатическую ноту для внутреннего потребителя.
Границы богатства
Распределение снимочных метров подчинялось табель-карте Госкино: территория с населением три миллиона требовала ту же квоту, что и республика, кормящая пол-континента нефтью. Отсюда и иллюзия «самой богатой»: при малой численности населения любая дотация выглядела удвоенной. Прибалтийский монохром на экране возникал благодаря коэффициенту «0,78», заложенному в смету «Пересъёмка – национальные особенности». Фискализация означала контроль не денег, а света: без ксеноновой лампы панорамная песня Лепса тонет в тишине. Богатство республики читалось не в тоннаже сырой нефти, а в частоте показов собственных фильмов в московском «Художественном».
Экраны и гетры
Музыкальные гастроли обнажали ещё один слой. Группы «Ярмакер», «Джута» и «Гая» выезжали из Баку в Краснодар сорок восемь раз за сезон, при этом суточные выдавались по норме «солист – три рубля». Разница компенсировалась сувенирной торговлей из-под полы. Замполит закрывал глаза: ему требовалась отчётность о «концертах дружественных республик», а не реальная касса. Возникал феномен катоптрика (зеркальной установки), при которой свет сценических прожекторов создавал второе, фантомное богатство. Публика видела блеск гетр танцовщицы из Тбилиси и фиксировала «изобилие юга», хотя валютный отдел Госбанка переводил доходы тура именно в фонд «Центр».
Диссонансы роялти
В студии «Мелодия» мне попадались экземпляры накладных, где графа «Авторское» набивалась цифрами с тремя нулями из-за нулевого тиража пластинки. Секрет прост: роялти рассчитывались через норматив «1,2 копейки за экземпляр». При отсутствии продажи тыраж становился условной, но вполне осязаемой единицей – очередной акробатический приём хозяйственной математики. Так республики, специализировавшиеся на виниле, получали виртуальный доход, который вновь разворачивался в закупку оборудования. Я называл процесс экзегезой нуля – толкованием отсутствующего, доведённым до служебного восторга.
Бытует фенотипия звука: фортепиано из Риги слышится иначе, чем рояль «Красный октябрь» из Петербурга. Акустики объясняют различие плотностью деки, я же нахожу политическую окраску. Прибалтийский тембр подпитывал миф о «самой богатой» культурной среде: слушатель угадывал элегантность и приписывал её завышенной зарплате местного инженера. Кино усугубляло впечатление. В «Тавиатиду» зритель ловил цвет лиан, эквивалентный южному сахару, – и вновь рождался стереотип «денежной» юрисдикции.
Синхронный монтаж статистики и искусства демонстрирует: в советской модели богатство циркулировало по волоконно-бумажной системе, где смета на плёнку, гонорар диктора и стоимость резистора для магнитофона соединялись в общее свечение прожектора. Вопрос «кто самый богатый» ближай к кинореплике, нежели к бухгалтерскому балансу. Я храню тот рулон «Керезина» ради запаха нефти, растворённого в кадрах прибалтийской тишины, потому что аромат подсказывает: избыток в Союзе жил не в сейфах, а во внимании к свету, звуку и тени.
