Я вхожу в этот фильм, словно в готический неф. Мрамор холодного света, разбросанный по набережным Сены, становится первым звуком картины. Режиссёр Жюстин Море создал гравюру о преступлении без единой тени морализаторства: каждый кадр дышит старинной парижской копотью и новорождённой технологией виртуозного CGI, сплетённой с аналоговым зерном плёнки 35 мм. Зритель ощущает «зёрна серебра» (устаревший термин для кристаллов галогенида серебра) под пальцами слуха.
Экранные гобелены преступления
Сюжет – рана, заштопанная скрипкой. На Монмартре обнаружена скульптура-труп, гипс на коже, красная охра на мраморе. Инспектор-музыкант Лоран Дивер расшифровывает улику при помощи спектрограммы: тембр гостей совпал с Es-minor квартетом Шёнберга. Необычный ход превращает обычный детектив в партитуру криминального алломорфа: форма меняется, суть — нет. Я наблюдаю, как картину наполняют археологические термины — «пати́на ночи», «оксид страсти», «дискразия улиц» (дискразия — медицинский термин эпохи Галена, обозначающий смешение соков). Визуальный ряд напоминает витражи Сент-Шапель, где каждая стеклянная ячейка хранит кровь легенд.
Полифония кровавых аккордов
Композитор Аделаида Кьесопо изобрела для ленты «кварц-гаммы» — звуковые фракталы, полученные через разложение полевых записей карильонов. На фоне этих переливов звучит потрескивание старых радиоламп, собранных прямо на съёмочной площадке. Я вычленяю отсылку к musique concrète Пьера Шеффера, расщеплённую на микросэмплы. Музыка не аккомпанирует изображению, а паразитирует на нём, как плющ на фасаде Гарнье, вытягивая соки из кадра. В моментент раскрытия преступления смычок контрабаса скользит по струне из углеродного волокна — режиссёр настоял на записи без дублей, чтобы оставить звук «аллювия» (в геологии — нанос) внезапности.
Город как немой свидетель
Париж растиражирован открытками, но Море намеренно выбирает урбанистический подсознательный слой — арматуру, катакомбы, заброшенные станции линии 10 метро. Я отмечаю приём «психогеографического монтажа»: герой идёт по коридору канализации, монтаж стыкует его шаг с тенью готической розы Нотр-Дама, а потом с трещиной на виниле 1956 года. Три пространства складываются в «хронотоп-триптих», термин, заимствованный у Бахтина, но переосмысленный: время-пространство расслаивается, как слоёный гипсовый пирог, и зритель считывает картину через палимпсест ощущений, а не через линейный рассказ.
Сцена кульминации под дождём снята оптикой Lensbaby, создающий локальный фокус и радужное рассеяние по краям кадра. Этот приём смещает роль глаз: периферийное зрение превращается в главного свидетеля, тогда как центральная точка размыта. Я обычно скептически отношусь к визуальным трюкам ради трюков, но здесь эффект подчинён драматургии: убийца, скрытый в смазанном центре, даёт понять — истина прячется за пределами очевидного.
Метакинематографический резонанс
Картина обнажает сам процесс съёмки. В сцене полицейского допроса свет бьёт прямо в объектив, вызывая «флары» — хроматические призмы. Оператор Брижит Денуа разместила зеркало-дефлектор (редкая разновидность рассеивателя) под углом 42°, что совпало с углом радуги Декарта. Мифологический субтест: убийцу зовут Ирис, как древне греческую вестницу с радужными крыльями. Фильм подмигивает эрудиту, вписывая оптику в семантическую паутину.
Финальный аккорд звучит вне экрана. Во время титров аудиторию окутывает абсолютная тишина, нарушаемая лишь ультразвуковым писком – его слышит часть зрителей моложе 25 лет. Этот частотный «москитный хор» отсылает к аудиобрендингу уличных сирен, отгоняющих вандалов. В итоге каждый воспринимает собственную версию постскриптума, зависимую от биологии слуха.
Реакция культурных кругов
Французская Синематека уже включила ленту в программу «Наследие будущего», назвав её «синтезом ар-брют и агрессивного импрессионизма». Музыкальные критики сравнили партитуру Кьесопо с «чёрным глиссандо» Джачинто Шельси, а художники-урбанисты увидели прямую линию от граффити Банси к барельефам Огюста Перре. Как историк культуры я ценю подобные связи: они превращают просмотр в археологическую экспедицию по многослойному городу-организму.
Этнические контуры
Лента не романтизирует насилие. Камера фиксирует его, как микроскоп фиксирует лейкоциты: чисто, отстранённо, без сахарной глазури. В интервью Море признался, что опирался на принцип «макассарового отсутствия» — термин из мебели XIX века, где деревянные вставки тёмные, будто провалы. Преступление в фильме выступает таким провалом, подчёркивающим инкрустацию человеческих поступков.
Перспектива
«Убийство в Париже» 2023 года уже застыло в культурном янтаре, словно мушка, пойманная в смолу целлулоида. Фильм, телом своим поблескивающий знакомым глянцем нуара и нервной живописью постиндустриального хаоса, задаёт проблематику будущих исследованийй: как звук определяет этику кадра, каким образом город диктует ритм рассказа, и где пролегает граница между эстетикой и фактом преступления.
Я выхожу из кинозала, а дождь на улице продолжает ту же партитуру, что звучала в колонках Dolby Atmos. Похоже, авторы сумели напечатать плёнку прямо на памяти зрителя.
