Когда вышел «Хороший мальчик» – дебют Дебрэ как режиссёра, я ощутил головокружение от того, насколько плотно он спрессовал историческую память и подростковое настоящее. Французское название «Le dernier des Juifs» звучит провокацией, но экранная реальность тоньше: тринадцатилетний Ромен Блюм шагает по гулким улицам северного Парижа, балансируя между шиллой обыденности и харибдой травмы предков. Съёмки проходили в кварталах Бельвиля, где космополитичная пульсация не стихает даже ночью, оператор Матиас Лаури уловил её ртутный блеск посредством ручной камеры с анаморфотикой Kowa 1975 года, придающей кадру текучую эллиптичность. Сценарий Дебрэ написан совместно с драматургом Софи Фурнье, диалоги обрываются, словно обрывки радиоэфира, оставляя значения вибрировать в воздухе, что порождает эффект катахрезы — когда уподобление приобретает новую функцию, стирая привычный регистр реализма.
Лабиринт идентичностей
Ромен трактует своё происхождение как палимпсест: под слоем школьных комиксов скрыта хроника депортаций, под шутками о кошерных обедах – незримый Закон Моисея. Я фиксировал, как Дебрэ избегает прямого вызова к жалости, режиссёр помещает героя в эпистемологическую петлю, заставляя испытывать «ананкаст» – термин психиатрии для навязчивого стремления к ритуальному действу. У мальчика это проявляется в бесконечном переписывании фамилии в тетради, будто имя останавливает бег времени. Камера кружит, строит аксиому недосказанности. Каждый кадр отдаёт эхом работ Фассбиндера, однако вместо холодной дистанции – невесомый брамант утешения, как цименто в бетоне памяти. Уравновешивает мальчишескую хрупкость Жюли Кордье, играющая мать — бывшую джазовую вокалистку, чья сцена со старым микрофоном Shure 55 превращается в сакральное действо. На этой огранке света Дебре строит метафору: прошлое звучит на частоте, которую ребёнок слышит даже без усиления.
Музыкальная полифония кадра
Композитор Йоав Эйнах сочинил партитуру с опорой на технику «клеодекламации» — гибрид речитации и микротонального пения. В партитуре отсутствует сквозная тема, звучание раскладывается, как кавардак из клезмера, драм-н-бейса и вокала лауданумной нежности. Я слушал мокап треков при сведении в Studio Ferber: 7.1-саунд погружает зрителя в вихревые эшелоны, хабанера контрастирует с савтом шофара. Этот звуковой палимпсест продлевает реплику кадра, передвигает акценты, лишая повествование привычного ритма трёхактной структуры. Вместо кульминации возникает «лигула» — музыкальный излом, когда диссонанс выпрыгивает на долю раньше удара. Отдельно отмечу работу шумового дизайна: басы метрополитена — перистальтика мегаполиса, хлопок дверцы автобуса — шутка-крик, прерывающий рельеф сакрального пространства. Нарратив без реприз, зато с акцентами, которые подменяют пунктуацию. Такая акустическая стратегия сродни знаменитым флуарадам мандолин Пуччини, где звук вмешивается в сюжет, словно одарённый импресарио.
Этический резонанс финала
Финальная сцена происходит во дворе бывшей синагоги, превращённой в арт-центр. Под ногами малолетних граффитистов крошащийся известняк смешивается с неоном инсталляций, старая мезуза рождает идеограмму, напоминающую QR-код. Я ощутил коллизию: история покидает храм, переселяется в плейлист смартфона. Дебрэ подводит камеру к Ромену одним неклеенным планом, мальчик берёт телефон, нажимает «rec», читает кадиш, переворачивая собственную внутреннюю фреску. Там, где в классических драмах звучал бы форшлаг пафоса, автор обрывает звук до нуля, оставляет лишь синематическую тишину – редчайший приём в период инфошума. Так проникновение сакрализованного канона в цифровую рутину производит искру между прошлым и будущим. Я вышел из зала с ощущением, будто держу в руках голограмму, которая при каждом повороте раскрывает очередной слой. Художественный жест не штампует месседж, он действует как ликёр «Гальяно» в эспрессо: один грамм превращает напиток в алхимию дольчевиты.
«Хороший мальчик» фиксирует состояние культуры, где групповая память не кладут под стекло музея, а пускает корни в асфальт. Фильм разговаривает шёпотом, чтобы перенаправить громкую риторику к интимному слушателю, а вместо истины с прописной буквы предъявляет неустойчивое, но живое колебание, которое делает искусство правдивым.
