Фильм «Вписка / Гадюшник», дебют полнометражный режиссера Ивана Курзова, вышел в 2020-м, когда городские кварталы по обе стороны Невы напоминали экспериментальный лагерь постпанк-сцены. Картина снята в жанровом гибриде: бытовая трагикомедия соприкасается с квайретистичным хоррор-амбьентом, где строб, грязная электроника и табачный смог работают как драматургические акценты. Я наблюдал ленту на закрытом показе в арт-центре «Севкабель» и почувствовал, что зритель втягивается в вязкий микроклимат дворовых сабантуев без обычной безопасной дистанции.
Кинематографическая вязкость
Оператор Дарья Мыльникова выбрала зернистую матрицу Sony A7S II, установив повышенное ISO, чтобы добиться мутной поларойд-фактуры. В кадре преобладают болотные зелёные и ртутно-синие пятна, подчёркивающие климактерический свет городской ночи. Такое решение превращает каждое лицо в живую карту кровотока: щёки алые, виски фиолетовые, глаза проваливаются в битум. Появляется эффект присутствия, сродни rough cinema середины 1970-х, где визуальная чистота воспринималась признаком коммерции, а пыль на матрице служила знаком подлинности.
Музыкальный нерв
Саундтрек — отдельная драматургическая шина. Молодой продюсер Лёва «Анафема» Кирсанов свёл в один лонгплей гранж-ритмику, холодный драм-энд-бейс и сэмплы тикток-посвистов. Приём «трассирующая бас-линия» (когда частоты 60-80 Гц выпрыгивают впереди гармонии) создаёт ощущение подпольной репетиционной точки, где стены усеяны сургучными надписями. Использован и редкий ход «аугментированная акустика»: вмонтированные в саунд-дизайн полевые записи обогревателей, кранов и троллейбусных дверей. Такой звуковой монтаж сочетается с ритмом монтажа визуального, формируя глитч-капсулы напряжения, после которых тишина звучит громче любой перкуссии.
Социальный резонанс
Сценарий базируется на одной ночи из жизни петербургских студентов, отправившихся на «вписку» в полузаброшенный особняк архитектора Бенуа. На первый план выходит тема коллективного одиночества: персонажи плотно сидят в одной комнате, но каждый держит телефон, превратившийся в крошечный частный кинозал. Режиссёр проводит зрителя через цепь ритуалов: поиск пива по карманам, обмен никотином, эйджизм в мемах, беззвучные признания в любви через стикеры. Диалоги звучат галопирующей верлибровой речью, где согласные превалируют над гласными, отчего фразы напоминают щелчки механического затвора.
Фабульная простота обманчива. Под поверхностью тусовочного ситкома притаилась аллюзия на пьесу «Маскарад» Лермонтова: место бала занимает рейв-квартира, вместо масок — аватары социальных сетей, а смерть героя заменяется цифровым изгнанием. Плюралистическая семиотика трансформирует каждую пустую банку из-под лимонада в символ рассыпающегося быта. Здесь уместно вспомнить термин «ляпидарность» — лаконизм, доходящий до каменной твёрдости, именно такой ляпидарной кистью художник-постановщик выстроил пространство комнаты.
Кинематографический приём «кверху дном» (rotation shot) применяется дважды: камера крутится на 180°, переходя в ракурс нидир, будто зритель внезапно оказывается внутри бутылки. Такой трюк выполняет функцию композиционного пируэта, подчеркивая дезориентацию персонажей и зрительскую эмпартию.
Лента оставляет послевкусие мокрой меди на губах. Нетерпеливый зритель, пожалуй, захочет линейного сюжета, но внимательный исследователь городской мифологии получает атлас поведенческих архетипов пост-субкультурного Петербурга. Синестезия изображения и звука образует мерцающий силлогизм: брызги пива равны звуку тарелки Crash, а неоновый свет равен стону баритон-саксофона. Такой алгебраический подход к чуткости, казалось бы, хаотичной вечеринки выводит картину в разряд кинополотен для аудиалов и визуалов одновременно.
Я рекомендую включить в плейлист звуковые фрагменты из фильма, чтобы после просмотра остаться в акустическом after-party и разглядеть невидимые кракелюры на собственной памяти.
