«Злой город» вышел весной 2025-го под режиссурой Алены Кротовой, ученицы позднего Меликяна. Я присутствовал на премьере, ощущал спрессованную тишину зала до первых титров: рукава курток шуршали, будто ветхие занавеси чужого дома. Картина объявила о себе хищным неоном постапокалиптического мегаполиса и отрывком бетховенского Allegretto, переосмысленным для трубы-пикколо. Уже в стартовых кадрах слышен запрос на новую кинематографическую семиотику, где звук действует без подпорок привычного контекста.
Сюжет и архетипы
Город в фильме напоминает палимпсест: поверх царского плана 1913-го наложена сетевая архитектура будущего, от чего улочки двоятся, будто в диптихе. Главный персонаж, архивариус-сурдолог Елисей Агарев, ищет «спектральный код» — шифр, засевший в фонограммах предвоенных хроник. Фабула загрузилa в себя мотивы кибернуара, мистической драмы и параболы о разорванных коммуникациях. Антагонист, городской хор без лица, озвучен полифонией чтецов-роботов, голоса вплетены так, что выяснить, где слово, а где механический вздох, оказывается почти невозможно. Отсюда рождается парасто́ний* — чувство «прижизненного похоронного марша», термин М. Бланшона, сохраняющий свежесть на культурном ландшафте.
Визуальная партитура
Оператор Игорь Бирюлин применил технику «кожного кадра»: изображение слегка вибрирует через микро-нестабильность фокуса, создавая иллюзию дыхания плёнки. Палитра строится на контрапункте ультрафиолета и охры — редкое решение для российского жанрового кино. Светодизайн опирается на канделярий* (средневековый приём затуманивания границ предметов свечным дымом), рекконструированный диодными прожекторами. Такой гибрид вклинивает в сознание зрителя ощущение потерянной эпохи, запертой в цифровом контейнере. Крупные планы оставляют пространство вокруг лица погружённым в темень, словно персонаж выплывает из угольной шахты.
Музыка и шум
Композитор Ринат Шелест смонтировал партитуру по принципу «акузматического орнамента»: музыка редко совпадает с источником на экране. Электронная шпондер-лира* порождает острые, почти физические обертона. Шумовые канвы записаны на катушечный «Тембр-2» с замедлением ленты до 3,2 дюйма в секунду, благодаря чему бытовые стуки превращаются в звучание подземного органа. Мелодии прячутся под диалогами, как подводные течения под ледяной коркой — слышны вспышки, исчезают, оставляя послевкусие олбанита. Хоровые вставки затрагивают фригийский лад, усиливая ассоциации с обрядами плача у южных славян.
Перекрёсток смыслов
Я рассматриваю картину через призму социомузыкального анализа: город ругается с прошлым, повторяя фразу Лотмана о «взрыве культуры». Кротова не проводит прямых параллелей с нынешней улицей, вместо лозунгов — образ «осиротевшего урбанонара». Трагедия Елисея выражена в непереносимости тишины, хотя сам он изучает звуки. Герой пытается разобрать шёпот десятилетий, пока мегаполис издаёт гул, напоминающий «саудан»* — низкочастотный рев песчаной бури. От этой фуги отчуждения рождается киновысказывание о памяти, которая заболачивает пространство, если её игнорировать.
Финальный аккорд не приносит облегчения: архивариус растворяется в шуме, хор замолкает, но зрительный зал продолжает слышать биение крови в висках. На выходе многим приходилось останавливаться в фойе, чтобы вернуть внутренний метроном к привычному темпу. Лента внушает: звук хранит тьму быстрее, чем свет успевает пробиться.
* Парасто́ний — термин музыковеда Мишеля Бланшона, описывающий ощущение «преждевременной траурности».
* Канделярий — эффект мягкого затуманивания контура предмета дымом свечей.
* Шпондер-лира — синтезатор с длинной струной и магнитными возбудителями.
Олбанит — редкий минерал, издающий звенящий треск при резком нагреве.
* Саудан — арабский термин для низкочастотного гула пустынной бури.
