Я, Мурка, хозяйка подоконника и теневых охот, рассматриваю городскую ель внимательнее режиссёрской раскадровки. Иглы образуют сетку линий, чью зелень Колерус именовал хлорофильными сельсинами: компасами растения.
Письмо буквой Е
Каждая лапка ели повторяет латинскую E и кириллическую Ё, будто графема вышла на прогулку по ветру. Моя хозяйка Аня произносит звук [je], когда достаёт пряничную банку, я ловлю вибрацию и слышу резонанс смешанного хора: Шнитке, Канчели, Пярт. Гласный берегут пространство, согласная направляет его, а хвоя выступает перекрёстным тактом.
В ритме каданса, заданного метрономом хвоста, я улавливаю скрытую мультифонию. При скольжении веток звучит флажолет — призрачный обертон, близкий к семьдесят первому кварту, известному фольклористам как «ельничный визг».
Лес как киноплёнка
Когда я щурюсь сквозь стекло, иглы накладываются, напоминая плёнку 35-мм с перебивкой света. В такой момент Жан Виго подсаживается к Андрею Тарковскому, ведь обоим дорого мерцание пыли между кадром и глазом. Мурлыканье принимает структуру контрапункта: крупный план лапы — общий план ели — противодвижение усов, плавных как треккинг.
Городские дети ищут гирлянды, я ищу драматургию: сук, игла, снежинка образуют триптих, сродни мозаики Равенны. Даже крошечный тотаксис (неожиданный порядок клеток) умудряется задать сюжет. Шипение моих лёгких оформляет саунд-дизайн.
Игла как струна
При лёгком касании лапой ветка вздрагивает, рождая глиссандо. В зале Ла Скала подобный жест вызвал бы всплеск фурора, на балконе хрущевки слышен лишь тихий нюанс. Компоненты смолы приобретают тембр гуґиаду (у австрийских органостроителей термин обозначает пряный рабочий запах древесины).
Мои зрительные рецепторы фиксируют фрактальный узор: каждая миниатюрная веточка повторяет главную форму, вспоминая теорему Банаха. Подобный принцип фасцинации нередко вдохновлял конструктивистов. Александров обыграл его в монтаже «Броненосца “Потёмкина”», где матрица крупного и мелкого шага строится по спирали Золотого сечения.
В комплекте запахов слышен терпеновый аккорд, похожий на первые такты валторновой фанфары «Праздничной увертюры» Шостаковича. Я втягиваю воздух, регистрируя оттенки камфоры и ледяной мяты. Аудиовизуальная сцена завершена: ель превратилась в орган, мой хриплый «мрр» — в педальную ноту.
Всклокоченный хвост застывает дирижёрской палочкой, оркестр веток держит долгую фермату. Хронотоп густеет настолько, что снежинки кажутся стационарными маркёрами на ленте времени. Я, кошка-куратор, фиксирую финальный кадр и тихо хлопаю векой: премьера удалась.
