Я наблюдал премьеру в берлинском «Астор-Фильмпаласт», где режиссёр Кэнъити Накамура вывел зал из комфорта, погрузив мгновение старта в темноту гуще анаморфотного лакра. Картина длится сто три минуты — время, достаточное для того, чтобы повествование сбросило кожу трижды, подобно уроборосу, пожирающему собственный хвост.
Сюжетный вихрь
Фронтальная линия истории — подросток Наоя, интернет-оккультист, уверенный, что древний «злой глаз» поселился в его смартфоне. Визуальный ряд зияет глитч-эффектами, когда дух вмешивается в цифровое поле, затем раздаётся хряск аналоговой плёнки, будто сама эмульсия переживает одержимость. Подобный приём японские монтажёры пятидесятых называли «дзанкидо» — резкий рубец, создающий ощущение непрерывного удара.
Образный строй
На экране встречаются гравировочные тени Гои и не он лишайника шунгенских ночей. Художник-постановщик Юсуке Акаи вплетает кандзи проклятия в граффити линии Яманотэ, превращая подземку в бабелонский лабиринт. Каждый интерьер — палимпсест культов: кабуки-заноси, шиваитские мандалы, ретровейв-плакаты. Окно-объектив демона пульсирует трёхлепестковым ирисом, хватающим кадр в миг страха — рама сужается до сингулярной точки, где зрителю чудится, будто сетчатка горит багровым фосфором.
Музыкальный код
Композитор МариКондо (не путать с гуру порядка) строит партитуру из фаготов, синтезатор EMS Synthi AKS и древнего барабана хира-дайко. Контрапункт звучит как космическая гонг-ода: длительная педаль бас-кларнета соединяется с подземным дроном туннеля. Посередине вступает кото, играющее хирадзёси-ладом, струны будто скребут роговым панцирем внутреннее ухо. В кульминации саундтрек вспыхивает лигатурой «рифмуй-никуда» — приёмом бруталистского техно, где тему прерывают микросекунды тишины, напоминающие кэндзицу (фехтовальная пауза перед ударом).
Актёрская ткань и режиссура развёрнуты щепетильно. Юный Рюсукэ Оно в роли Наоми не повышает голос, микроскопическая мимика диктует драму: зрачок дрожит, подбородок фиксируется под углом сорок семь градусов. Камера держит крупный план без нервного тряса, словно смотровая башня куритании (средневековая сторожевая конструкция). Партнёрша, певица Ай Лиу, демонстрирует феномен «сонорного крика» — вокал на верхней частоте двенадцать килогерц разрывает зыбкое спокойствие финала.
Тематическая глубина проявляется через разговор о вуайеризме цифры: смартфон переосмыслен в современную камеру-обскуру, где владелец одновременно наблюдает и подлежит наблюдению. Накамура вывел парадокс: зритель пугается собственных сетчаточных вспышек, когда после титров зал освещает зеленый аварийный маяк. Плёнка стирает границу между креслом и экраном немигающим взглядом, напоминающим апотропейную статую Горгоны, перенесённую в киберпанковую архитектуру.
Кинематографический резонанс ощутили кураторы форума «Сиберг-Нуар», назвав работу «тератологическим гран-гуиньолем» — сплавом телесного ужаса и языковой игры. Прокатчики Швеции оставили в дубляже фонограмму «кошачьего языка» хирага-нэко, созданного лингвистом Сидзуо Ямасито, подчёркивая инородность, словно режиссёр демонстрирует: цифровая эпоха расщепила грамматику страха.
После сеанса барочный критик Август фон Дер охарактеризовал просмотр «литургией пикселей». Я ответил, что увидел «кинопалимпсест», где демоническое письмо просвечивает сквозь пиксельную краску, как кровь сквозь рисовую бумагу. Картина оставила ощущение перламутровой иглы в затылке — признак удавки Коккитана, демона, пьющего зрачковый сок. Галлюцинаторный шлейф не рассеивается третьи сутки, что свидетельствует о силе аудиовизуального импакта.
