Когда утренний луч, похожий на тончайший ки новый штрих, высекает на стене красный овал, я слышу гулкий мотив бас-маракаса. То пульсирует воображаемый арбуз. Крупные семена звучат, будто крохотные кастаньеты: «тик-тик-тик». Мурка, чёрная, как лентул лабораторной плёнки, мягко ставит лапы на клавиши игрушечного синтезатора. Она выводит первую ноту буквы «А» — открытую, круглую, свободную, словно кинозал до сеанса.
Семена, полосы корки, сахаристая мякоть — целая партитура, разложенная по оттенкам. Хроматический ряд формируют зелёные бархатцы-акценты, алый форте, розовый пиано. Я слушаю, как бахча превращается в оркестр. В голову приходит кадр из «Уцелевшие после смерча», где арбуз качается в лодке, ломая границу сна и документалистики. Режиссёр там применил приём «грушевидного объектива» для лёгкой дисторсии — предмет зрительно тяжелеет, создавая ощущение притяжения, точно планета в миниатюре. Музыкальное соответствие — интервал кварты: расстояние притягивает, но оставляет воздух.
Секрет корки
Я беру фломастер и рисую силуэт аиста. Шея — растянутая сигнальная волна, клюв — стрелка метронома, а крылья напоминают дирижёрский жест. В наших северных краях птица редкая, потому вплетается в мифы быстрее, чем плывёт по ветру. Прибалтийская баллада утверждает, будто аист вынашивает мелодии, поднимая их над крышами. Когда перо срывается, рождается колыбельная. Мурка ловит перо, добавляет вибрато, и пышный лигатурный хвост украшает мой рисунок.
Киномузыковед Фёдор Комин заметил: появление аиста на экране обычно сопровождается первой ступенью натурального минора, что подчёркиваетает странственное чувство дальнего пути. Я проверила приём на записи «Детство Икара» Никулиной: вступление действительно открывает эту ступень, пока птица скользит над деревней.
Тайный лигамент буквы
Буква «А» просится на губы легко, словно хлопок хлопушки. В акустике она называется апертурной, то есть звук рождается при широкой щели. Фонологи приводят греческий термин «анутатрон» — качество, при котором гласная светится во сердце слова и задаёт эмоциональный регистр. Я вывела свой тест: если слово начинается на «А», сценограф должен держать кадр в горизонтальном равновесии, без диагоналей, иначе гласная потеряет простор.
Я ставлю проекционный экран, на него ложится тёплый слайд: мой портрет в кружевном сарафане рядом с арбузом и аистовой фигуркой. Получается трио «арбуз, аист, Аня» — простейший диптих плюс дополнение, но каждая часть задаёт собственный слуховой тон. Арбуз — бас, аист — тенор, Аня — альт.
Зрительный вкус буквы
Пространство студии наполняется ароматом бахчи — гедонистическая нота, близкая к корнерегерскому понятию «цимаррон» (у старых парфюмеров так называли яркий зелёный флюид мха). Этот запах волнует ретиношёчную кору, усиливая восприимчивость к цвету. Я включаю немой ролик «Арбузник» 1928 года. Плёнка хранит необычную технику раскраски: кадры подсвечивали уранинским красителем, придавая красно-оранжевое свечение — как аура фрески Джотто.
Когда полотно замигает, Мурка синхронизирует мигание с тройным крещендо. Происходит явление «фликкер-каденция» — редкий эффект, выявленный Вальтером Рутманом: зритель слышит звук, хотя динамик молчит, потому что глаз, улавливая ритм света, передаёт импульс височной коре.
Пластика в перьевом коде
По просьбе Мурки я ставлю винил с сочинением «La cicogna» Альдо Бруну. Партия виолы д’аморе звучит ронделой — сначала шёпотом, потом прыжком к торжественному фортиссимо. Крылья аиста будто рассекают плотный воздух киностудии, и буква «А» вырастает до арки кафедрального свода.
Моя кошка срывается в галоп, хвост шарахается по клавиатуре, обогащая звуковую палитру этюдом «Gattinando» (так венские композиторы назвали стиль, где исполнителем служит животное). Соединение детского голоса, кошачьей импровизации и барочной скрипки представляет собой редчайший образец периконии — слияния разновременных культурных протоколов.
Заколки из киноплёнки
Я собираю волосы плоской лентой 35-миллиметровой плёнки. На перфорации — рамочки с аистом. Так я закрепляю свой сюжет внутри собственной причёски, словно титр уходит в залу. Журчит краска, просачиваясь из кадров, и пахнет нитроцеллюлозой. Тонкий звон катушки вызывает аллюзию на древнерусский «хрустальный звонец» — род колокольчика, сохранившийся в музейных фондах Суздали.
Надо приложить ладонь к уху, тогда каждый прорез литеры почувствуется физически. Буква «А» качнётся, как маятник в синкофическом рисунке.
Финальный аккорд без точки
Пришла пора вкусить арбуз. Я режу ягоду по меридиану, чтобы сохранить архитектуру звука. Сок течёт, издавая глиссандо. Каждое семя омывается алым сиропом, словно маленькие виниловые диски в лазерном растворе. Мурка ловит семя, кладёт на клавишу, и пиано выстреливает «ля» — буква «А» внутри ноты «A». Круг ззамкнулся, но продолжает пульсировать, как сердечная пульсация в скрипичном ключе.
Я глотаю прохладу плода, слышу шёпот кинокадров, вижу перо аиста в лучах кварцевого прожектора. Мир складывается в азбучную симфонию из трёх мотивов, а я, девочка-специалист, держу дирижёрскую палочку из арбузной корки. Конец не нужен — буква «А» уже открыла ворота новой строки.
